Св. Пий X, Папа Окружное послание Pascendi Dominici gregis

Патриархам, примасам, архиепископам, епископам и другим местным властям, пребывающим в мире и общении с Апостольским Престолом — Пий X, Папа.

Вместе с поручением пасти Господнее стадо, полученным Нами свыше, Христос прежде всего возложил на нас обязанность ревностно хранить клад святой веры от невежественных новшеств мысли и от нападок ложного знания. И забота о том верховного пастыря во все времена, конечно, была необходима христианской пастве, ибо по воле врага рода человеческого всегда находились люди, говорящие превратное¹, пустословы и соблазнители², заблуждающиеся и вводящие в заблуждение³. Однако, нужно признать, что в настоящее время особенно возросло число врагов Креста Христова; с искусством совершенно новым и полным коварства, они стремятся уничтожить жизненную силу Церкви и, если можно, до основания разрушить Царство Христово. Посему, не подобает Нам долее хранить молчание, дабы не показаться не исполняющими своего священнейшего долга и дабы доброта, которую Мы до сих пор, в надежде на исправление, проявляли, не была сочтена забвением своей обязанности.

Высказаться без замедлений особенно побуждает Нас то, что ныне защитников заблуждений надо искать не только среди открытых врагов. Поистине всего печальнее и опаснее то, что они скрываются в самой среде и недрах Церкви, тем более вредные, чем менее они заметны. Мы говорим, возлюбленные братья, о великом числе католиков-мирян, а также, что ещё прискорбнее, священников, которые под видом любви к Церкви, без основательного знания философии и богословия, но насквозь пропитанные ядовитыми учениями, почерпнутыми у врагов Церкви, выдают себя, забыв о скромности, за основателей этой Церкви; плотными рядами нападают они на всё самое священное в деле Христовом, не щадя даже самой личности Воскресшего, Которого они в святотатственной дерзости принижают до простого человека.

Эти люди удивляются, что Мы причисляем их к врагам Церкви, но этому не удивится тот, кто отложив вопрос об их душевных побуждениях, коих судьей может быть только Бог, рассмотрит их учение и характер их рассуждений и поступков. И не отступает от истины тог, кто считает, что у Церкви нет врагов опаснее, ибо они не вне Церкви, а внутри, как мы сказали, замышляют Её погибель; опасность проникла в самые жилы и тело Церкви и удары их тем вернее, чем ближе знают они Церковь. При том они направляют секиру не на ветви и сучья, но на самый корень, а именно на веру и глубочайшие фибры веры. Затем, подрубив этот корень бессмертия, они стараются распространить яд по всему дереву, так что ни единая часть католической веры не спасается от их рук, и нет ни одной, которую они не старались бы разрушить. Они прибегают к тысяче средств для своей цели и нет ничего более коварного и лукавого: ибо они так незаметно и обманчиво смешивают в себе рационалиста с католиком, что легко вводят в заблуждение неосторожных людей. Далее, в своей дерзости они не останавливаются ни пред какими выводами и готовы открыто и упорно защищать их. Легко может ввести в обман то, что к этому присоединяется у них жизнь в высшей степени деятельная, усердие и горячность во всякого рода занятиях и, по большей части, достойная похвалы строгость нравов. Наконец, что почти отнимает надежду на исправление, — их учение так овладело их душой, что они отвергают всякую власть и не терпят никакой узды; полагаясь на ложное сознание, они усиленно стараются приписать ревности к истине то, что на самом деле следует приписать одной только гордости и упорству. Мы, конечно, надеялись исправить этих людей и прибегли сначала к мягкости, относясь к ним как к сыновьям, затем к строгости и, наконец, скрепя сердце, к публичному порицанию. Вам известна, возлюбленные братья, тщетность Наших усилий: склонив на час голову, они скоро поднимали её ещё надменнее. Если бы дело касалось их одних, Мы могли бы, пожалуй, оставить их, но дело касается безопасности католической религии. Поэтому было бы преступлением хранить долгое молчание, и необходимо прервать его, чтобы снять маску с этих людей, и показать всей Церкви, каковы они на самом деле.

Коварная тактика модернистов (как, обыкновенно, их вполне справедливо называют), заключается в том, что они излагают своё учение не систематически и не в целом виде, но в виде разрозненных и как бы случайно рассыпанных положений, дабы придать им вид двусмысленный и неопределённый, хотя на самом деле, они вполне определённы и последовательны. Поэтому, прежде всего, следует сделать общий обзор их учений и указать объединяющую их связь. Затем Мы исследуем причину их заблуждений и укажем средство для отвращения зла.

Чтобы разобраться в этом сложном предмете, нужно, прежде всего, заметить, что всякий модернист соединяет и как бы смешивает в себе несколько лиц, а именно: философа, верующего, богослова, историка, критика, апологета, реформатора. И их следует различать, если мы желаем понять их систему в основе и отдать себе отчёт в предпосылках и выводах их учений.

Начнем с философии. В основу религиозной философии модернисты кладут учение, обычно называемое агностицизмом. Согласно ему человеческий разум ограничен познанием феноменов, то есть явлений в том самом виде, в каком они являются, и преступить эту границу он не имеет ни права, ни возможности. Поэтому ум не может возвыситься до Бога и познать Его бытие через Его создания. Отсюда они делают вывод, что Бог ни коим образом не может быть объектом науки и что Его нельзя рассматривать как деятеля в истории. Легко понять какие вытекают отсюда следствия по отношению к естественному богословию, основаниям веры и внешнему откровению. Модернисты совершенно устраняют их и называют их интелектуализмом, системой, как они говорят, достойной усмешки и давно исчезнувшей. Не останавливает их даже то, что Церковь явным образом уже осудила такие чудовищные заблуждения, ибо [Первый] Ватиканский Собор постановил: Если кто скажет, что естественным светом человеческого ума нельзя достоверно узнать через творения Его — Единого и Истинного Бога, Создателя и Господа нашего, — да будет анафема⁴. А также: Если кто скажет, что невозможно и не нужно человеку через божественное откровение познать Бога и научиться отправлять культ Ему — да будет анафема⁵. Наконец: Если кто скажет, что божественное откровение не может стать предметом веры в силу некоторых внешних признаков и что человек должен быть приведен к вере только внутренним личным опытом или особым вдохновением — да будет анафема⁶. Каким же образом от агностицизма, утверждающего только незнание, модернисты переходят к научному и историческому атеизму, коего сущность, напротив, состоит в отрицании? В силу какого рассуждения от незнания о вмешательстве Бога в историю человеческого рода они приходят к необходимости объяснять эту историю независимо от Бога, то есть так, как будто бы Он и на самом деле не принимает в ней участия? Пусть поймет это кто может. Но для них является делом вполне решённым и установленным, что наука и история должны быть атеистичны. Обе они должны иметь дело только с феноменами. Бог и все божественное исключаются совершенно. Мы скоро увидим, какие следствия вытекают из этого нелепого учения относительно священнейшей личности Христа, относительно тайны Его жизни и смерти, Его воскресения и вознесения на небо.

Агностицизм, однако, составляет лишь отрицательную сторону учения модернистов; положительной же его стороной является, как они говорят, жизненная имманентность. От первого они переходят ко второй следующим образом. Независимо от того, является ли религия чем-то естественным или же она сверхъестественна, но, как и всякий другой факт, она нуждается в объяснении. Но естественное богословие разрушено и всякий доступ к откровению закрыт, так как отвергнуты основания веры; веяное внешнее откровение также отвергнуто, поэтому нельзя искать объяснения вне человека; его нужно искать в самом человеке, а так как религия есть одна из форм жизни, — то в самой жизни человека. Отсюда вытекает принцип имманентности религии. Всякое жизненное явление, а к ним, как сказано, относится и религия, возникает вследствие какой-нибудь потребности или побуждения, или, говоря определённее, вследствие сердечного движения, называемого чувством. А так как объектом религии является Бог, то следует заключить, что вера, являющаяся началом и основанием всякой религии, есть не что иное, как некоторое внутреннее чувство, возникающее из потребности в божественном. Однако, эта потребность в божественном ощущается только в определённых и благоприятных соединениях, а сама по себе не относится к области сознания: она первоначально не достигает сознания или скрывается, заимствуя выражение у современной философии, в подсознании, где остается скрытым и недоступным разуму ее корень. Могут спросить, каким образом эта потребность в божественном, после того, как человек ее заметит в себе, превращается в религию? Модернисты отвечают: «Наука и история с двух сторон ограничены; внешней границей является видимый мир, внутренней — сознание. Дойдя до той или другой, дальше идти нельзя: то, что за ними — непознаваемо. Перед лицом-то этого непознаваемого, то есть находящегося за пределами видимого мира, скрывающегося в глубине подсознания, потребность в божественном без всякого предварительного суждения (что является чистым фидеизмом) возбуждает в душе, склонной к религии, некоторое особое чувство. Это чувство содержит в себе реальность Божества и как свой объект, и как внутреннюю причину и как бы связывает человека с Богом». Это чувство модернисты называют верою и считают его началом религии.

Но этим не кончается их философия или вернее, их сумасбродство: модернисты не только находят в этом чувстве веру, но утверждают, что вместе с верой и в самой вере заключается так же и откровение. Ибо чего еще можно требовать для откровения? Когда это чувство достигает сознания и когда Бог в этом чувстве, хотя и смутно, открывается душе, то разве это не откровение или, по меньшей мере, не начало откровения? Они добавляют, что так как Бог есть и объект веры и её причина, то откровение это есть одновременно и откровение о Боге, и откровение от Бога, а, следовательно, Он есть и открывающий и открываемое. Отсюда, возлюбленные братья, то нелепейшее утверждение модернистов, что всякая религия, смотря по точке зрения, есть и естественная и сверхъестественная. Отсюда тождество сознания и откровения. Отсюда закон, согласно которому религиозное сознание получает значение всеобщего правила, совершенно равного откровению, которому должны быть подчинены все и даже верховная власть в Церкви, как учительская так и дисциплинарная.

Во всем этом процессе, из которого по мнению модернистов возникают вера и откровение, нужно обратить особенное внимание на те историко-критические выводы, которые они отсюда делают. Непознаваемое становится предметом веры не в обособленном или чистом виде. Напротив, оно тесно связывается с каким-нибудь феноменом, который, хотя и принадлежит к области науки и истории, однако, в некоторых отношениях выходит за их пределы: этим феноменом является или какое-нибудь явление природы, содержащее в себе что-то таинственное, или какой-нибудь человек, коего характер, поступки и слова не согласуются, по-видимому, с общими законами истории. В таких случаях вера, вызванная Непознаваемым, соединенным с феноменом, распространяется и на самый феномен и некоторым образом проникает его своею жизнью. Отсюда происходят два следствия. Во-первых, с феноменом происходит некоторое преображение, ибо вера возвышает его над условием его реальности, дабы приспособить его к той форме божественного, в которую она стремится его облечь. Во-вторых, происходит, если можно так выразиться, некоторое извращение феномена, так как вера, освобождая его от условий пространства и времени, приписывает ему свойства, которых он не имеет на самом деле, чаще всего это случается с феноменами прошлого времени и тем легче, чем они древнее. Исходя из этого, модернисты устанавливают два правила, которые вместе с третьим, уже доставленным агностицизмом, составляют основу их исторической критики. Поясним примером относительно личности Христа. В личности Христа, говорят они, наука и история видят только человека. Итак, в силу первого правила, доставляемого агностицизмом, из Его истории нужно изъять всё, что имеет характер божественного. Далее, в силу второго правила, историческая личность Христа преображена верой, следовательно, от нее нужно отнять все, что ее возвышает над историческими условиями. Наконец, в силу третьего правила, личность Христа извращена верою: следовательно, от неё нужно отнять речи, поступки, словом всё то, что не соответствует Его характеру, положению, Его воспитанию, месту и времени, в которое Он жил. — Странное, конечно, рассуждение, но такова критика модернистов.

Итак, религиозное чувство, вырывающееся в силу жизненной имманентности из глубины подсознания, есть зародыш и, вместе с тем, причина всего того, что происходило или будет происходить во всякой религии. В начале тёмное, и почти бесформенное, это чувство под влиянием того таинственного начала, которым оно порождено, развивается вместе с развитием человеческой жизни, одной из форм которой оно, как мы сказали, является. Таким путем возникают все религии, в том числе и сверхъестественные: все они являются лишь раскрытием этого религиозного чувства. И не думайте, что католическая религия составляет исключение: она ставится наравне со всеми другими, ибо она также возникла путем жизненной имманентности в сознании Христа, человека такой превосходной природы, какой никто не имел и иметь не будет. Ужасно слышать такие дерзкие утверждения, такое богохульство! И ведь такое безумие, возлюбленные братья, распространяют не только неверующие. Это открыто изъясняют католики, даже многие священники; и такими безумствами похваляются обновить Церковь! Здесь уже нет речи о старом заблуждении, согласно которому природе человеческой принадлежит некоторое право на сверхъестественный порядок. Это уже превзойдено: как в человеке, называемом Христом, так и в нас, наша святая религия самопроизвольно порождена природой. Возможно ли более коренным образом уничтожить все сверхъестественное? И Ватиканский Собор вполне справедливо постановил: Если кто скажет, что человек по воле Божией не может возвыситься до познания или совершенства, превышающих природу, но что он может и должен сам по себе, путем продолжительного прогресса достигать обладания всей истиной и всем добром, — да будет анафема⁷.

Мы видим, возлюбленные братья, что до сих пор не было места разуму. Однако, и он по учению модернистов принимает участие в деле религии, и нужно указать, какое именно. В том чувстве, говорят они, о котором часто упоминалось, именно потому, что оно есть чувство, а не познание. Бог, хотя и открывается человеку, но так смутно и неопределенно, что Он почти не отличается в этом чувстве от самого верующего субъекта. Поэтому чувство это нужно озарить каким-либо светом, чтобы Бог выступил и ясно отделился от субъекта. Это и есть дело разума, которому свойственно размышлять и анализировать. С его помощью человек сначала подводит под понятия возникшие в нём жизненные феномены, а затем обозначает их словом. Отсюда обычное выражение модернистов: человек должен осознать свою веру. Следовательно, ум приходит на помощь чувству и, как бы склоняясь к нему, действует подобно художнику, который обводит контуры потускневшей картины, чтобы они выступили яснее. Таким сравнением поясняет дело один из учителей модернистов. Эту работу ум производит в два приёма. Сначала, действуя естественно и свободно, он приводит к простому и обыденному мнению; затем размышляя и изучая, или, как они говорят, работая над мыслью, он истолковывает эту первичную формулу посредством более глубоких и точных производных формул. Эти-то вторичные формулы, если они санкционированы верховной учительской властью Церкви, составляют религиозную догму.

Таким образом, мы подошли к главному пункту учения модернистов, к вопросу о происхождении и о природе догматов. Они полагают, что догмы происходят из тех простых первичных формул, которые являются необходимыми для веры, так как откровение лишь тогда может быть истинным, когда Бог ясно проявляется в сознании. Но собственно догматами являются по их учению формулы вторичные. Чтобы лучше понять их природу, нужно исследовать, в каком отношении религиозные формулы находятся к религиозному чувству. Это последнее легко понять, если принять во внимание, что единственной целью этих формул является удовлетворение стремлению верующего дать отчёт в своей вере. Поэтому они являются посредницами между верующим и его верою: по отношению к вере они суть знаки не адекватные её объекту, которые, обыкновенно, называют символами; для верующего же они являются простыми орудиями. Отсюда вытекает, что формулы эти не содержат абсолютной истины; ибо в качестве символов они суть лишь изображения истины и должны приспособляться к религиозному чувству в его отношении к человеку; в качестве же орудия они суть проводники истины и должны поэтому приспособляться к человеку в его отношении к религиозному чувству. Но абсолютное, являющееся объектом религиозного чувства, может рассматриваться с бесконечного количества сторон. Равным образом и верующий человек может находиться в различных условиях а, следовательно, и догматические формулы подчинены той же изменяемости и подвержены изменениям. Этим открывается путь для внутреннего развития догматов. Конечно, это есть бесконечное собрание софизмов подрывающее и разрушающее всякую религию!

Догмы не только могут, но и должны развиваться и изменяться. Модернисты и сами дерзают это утверждать, и это легко вывести из их мнений. Действительно, из принципа жизненной имманентности вытекает следующее основное положение их учения: религиозные формулы, чтобы быть действительно религиозными, а не просто рассудочными, должны быть живыми, оживленными религиозным чувством. Это нужно понимать не в том смысле, чтобы необходимо было составлять эти формулы, особенно в тех случаях, когда они сложны, сообразно чувству, ибо их происхождение, число их и даже содержание не имеют большого значения; но нужно чтобы религиозное чувство, произведя в них какие нужно перемены, жизненно ассимилировало их себе. Иначе говоря, необходимо, чтобы первичная формула воспринималась и утверждалась сердцем и чтобы вторичные формулы возникали и вырабатывались под руководством сердца. Таком образом, формулы эти, чтобы быть живыми, должны постоянно приспособляться и к вере и к верующему. И если по какой-либо причине эта приспособленность исчезнет, то формулы теряют свое первоначальное содержание, и их необходимо изменить. Раз догматические формулы признаны чем-то неустойчивым по содержанию своему и по значению, то не удивительно, что они находятся у модернистов в таком унижении и презрении, напротив того, модернисты постоянно превозносят религиозное чувство и религиозную жизнь. Поэтому они смело нападают на Церковь, которая пошла, якобы, по ложному пути, так как Она вовсе не различает внешнего значения формул и их религиозного и нравственного значения: Она тесно и бесплодно привязалась к лишенным смысла формулам, предоставляя разрушаться самой религии. Поистине, это — слепые и вожаки слепых, превозносясь гордым именем науки, они настолько безумны, что извращают не только вечное понятие об истине, но и здоровое религиозное чувство; изобретя новую систему, в которой по слепой и необузданной страсти к новшествам они ищут твёрдой опоры для истины, и, призрев святые апостольские предания, они выдумывают другие, пустые, слабые, ненадежные и осужденные Церковью доктрины, которыми они, сами будучи ничтожнейшими людьми, думают обосновать и укрепить самую истину⁸.

Таков, возлюбленные братья, модернист, как философ. Если теперь кто пожелает узнать чем отличается модернист в качестве верующего от философа, то надо указать следующее: хотя философ и допускает реальность божественного, как объект веры, но, по его мнению, реальность эта существует только в духе верующего человека, как объект его чувства и его утверждения, то есть только в качестве феномена. Существует ли Бог сам по себе, независимо от чувства и утверждения, этого философ не знает и ему нет до этого дела. Напротив, для модерниста, как верующего, вполне достоверно, что Бог существует сам по себе и независимо от его веры. Если же спросить на чём, однако, покоится это утверждение верующего, то модернисты отвечают: на частном опыте каждого человека. В этом утверждении они конечно, расходятся с рационалистами, но впадают в мнение протестантов и псевдомистиков. Вот как объясняют они дело: в религиозном чувстве можно открыть некоторую интуицию сердца, в силу которой человек непосредственно соприкасается с самой реальностью Бога и почерпает такую уверенность в Его существовании, которая далеко превосходит всякую научную достоверность. Итак, они допускают некоторый истинный опыт, превосходящий всякий опыт разума. И если, например, рационалисты отрицают такой опыт, то это лишь потому, что они не хотят поставить себя в нравственные условия, какие требуются для этого опыта. Этот именно опыт, когда человек его приобретает, делает его истинно и собственно верующим. Насколько все это далеко от католического учения, мы уже видели из постановлений Ватиканского Собора. Ниже мы скажем, каким образом эти положения, в связи с упомянутыми уже заблуждениями, открывают дорогу атеизму. Здесь же мы хотим только заметить, что из изложенного учения об опыте, в связи с учением о символизме, следует всякую религию, не исключая и языческую, считать истинной. Разве не во всех религиях встречается такой опыт? Многие удостоверяют, что это так. По какому же праву модернисты стали бы отрицать истинность религиозного опыта, пережитого магометанином и присваивать истинный опыт одним католикам? И, действительно, модернисты не отрицают этого: тайно или явно, но они признают все религии истинными. Очевидно, что иначе им и невозможно думать. Ибо на основании чего, следуя их учению, можно считать какую либо религию ложной? Конечно, или на основании ошибочности религиозного чувства, или на основании ложности созданной разумом формулы. Но религиозное чувство по существу всегда одно и то же, хотя оно и может быть более или менее совершенным; для того же, чтобы рассудочная формула была истинной, достаточно, чтобы она соответствовала религиозному чувству и удовлетворяла бы верующего человека соответственно уровню его умственного развития. При сравнении различных религий модернисты, в лучшем случае, могут утверждать превосходство католической религии лишь на том основании, что она более жизненна, а также, что она более достойна называться христианской, так как более всех других религий отвечает началам христианства. Нельзя удивляться таким выводам, так как они вытекают их признанных посылок. Но весьма удивительно то, что находятся такие католики, миряне и священники, которые, хотя и ужасаются, хотим мы думать, таким чудовищным утверждениям, однако, ведут себя так, как будто бы вполне их одобряют. Ибо они восхваляют учителей этих заблуждений и выказывают им публично такое уважение, что легко подумать, что они чтут не людей, не лишённых, быть может, некоторых достоинств, но те заблуждения, которые они открыто исповедуют и всеми силами стараются распространять.

Другим пунктом философии модернистов, совершенно непримиримым с католическим вероучением является то, что свой взгляд на опыт они также переносят и на предание, и, таким образом, совершенно уничтожают предание в том смысле, как его понимает Церковь. Ибо модернисты понимают предание таким образом, что это есть некоторое сообщение другим людям путем проповеди первоначального опыта, выражаемого в интеллектуальных формулах. Поэтому они приписывают этим формулам не только значение представления, но и некоторую силу внушения, которая, действуя на верующего, пробуждает в нем уснувшее религиозное чувство и возбуждает некогда пережитый религиозный опыт, действуя на ещё неверующего, впервые порождает это чувство и создает этот опыт. Таким путем религиозный опыт распространяется среди людей, и не только среди современников путем собственно проповеди, но из поколения в поколение путем книг и устной передачи. Сообщенный таким образом опыт иногда укореняется и остается живым, иногда же ветшает и умирает. Если он остается жить, то модернисты считают это признаком истинности, так как они отождествляют истинность с жизненностью. Отсюда снова можно сделать вывод, что все существующие религии истинны.

Теперь, возлюбленные братья, у нас более чем достаточно материала для выяснения взгляда модернистов на отношение веры к науке, причём наукой они называют и историю. Прежде всего они утверждают, что объекты знания и веры совершенно различны и независимы, ибо вера направляется только на то, что наука признает для себя непознаваемым. Поэтому различны области их деятельности. Наука имеет дело с феноменами, до которых нет дела вере; напротив, вера направляется на божественное, совершенно не ведомое для науки. Отсюда вытекает, что между верой и наукой никогда не может быть столкновений. Если каждая остается в своей области, то они никогда не могут впасть в противоречие друг к другу. Они не согласятся с тем, что в природе бывают такие явления, которые имеют отношение и к вере, как, например, человеческая жизнь Иисуса Христа. Ибо, хотя эти явления и принадлежат к феноменам, но, поскольку они проникнуты жизнью веры и вышеуказанным способом преображены и искажены верой, они изъяты из чувственного мира и отнесены к миру божественному. Поэтому, на вопрос, действительно ли Христос совершал чудеса и пророчествовал, действительно ли Он воскрес и вознесся на небо, агностическая наука отвечает отрицательно, а вера утвердительно. Но из-за этого не возникает противоречия между ними. Ибо отрицательный ответ даёт философ, обращающийся к философам и рассматривающий Иисуса Христа исключительно с точки зрения исторической реальности, утвердительный же ответ даёт верующий, обращающийся к верующим и рассматривающий жизнь Христа, как вновь переживаемую верою и в вере.

Однако, большой ошибкой было бы заключить отсюда, что наука и вера нисколько не зависят друг от друга. Действительно, наука независима от веры, но вера подчинена науке и притом не в одном, а в трёх отношениях. Во-первых, нужно обратить внимание на то, что во всяком религиозном факте за исключением из него божественной реальности, полученной им от религиозного опыта, всё остальное, в особенности же религиозные формулы, относятся к области феноменов и, следовательно, подлежат ведению науки. Верующий может, если хочет, выходить за пределы мира, но поскольку он все же остается в мире, он волей-неволей, подчиняется законам, контролю и суждениям науки и истории. Во-вторых, хотя мы и сказали, что Бог является объектом одной только веры, но это относится только к реальности Бога, а не к идее Его. Ибо идея подчинена науке, поскольку последняя логическим, как говорят, путём возвышается до абсолютного и идеала. Поэтому философия или наука имеет право мыслить идею Бога, развивать её и исправлять, если к ней примешивается нечто чуждое. Отсюда правило модернистов, согласно которому религиозное развитие должно сообразовываться с развитием нравственным и умственным, а, следовательно, по выражению одного их учителя, подчиняться ему. В-третьих, наконец, человек не терпит в себе раздвоения; а потому для верующего возникает некоторая внутренняя потребность так согласовать веру с наукой, чтобы она ни в чем не противоречила общему научному представлению о мире. Таким образом, выходит, что наука совершенно независима от веры; напротив того вера, несмотря на признанную их разнородность, подчинена науке. Все это, возлюбленные братья, прямо противоречит тому, чему учил Наш Предшественник Пий IX: Во всём что касается религии, философия должна не господствовать, но служить, не предписывать чему следует верить, но с разумной покорностью усваивать, не исследовать глубины тайн Божьих, но благочестиво и смиренно чтить их⁹. Модернисты совершенно извращают дело, почему к ним и можно приложить то, что другой Наш Предшественник Григорий IX писал о некоторых богословах своего времени: Некоторые из вас, надутые точно меха тщеславием, тщатся невежественными новшествами нарушить границы, установленные святыми Отцами; они приспособляют смысл Священного Писания к философскому учению рационалистов, не для того, чтобы принести пользу слушателям, но только чтобы выставить напоказ своё знание… Соблазненные разнообразными и причудливыми учениями, они перемещают хвост и голову и подчиняют царицу служанке¹⁰.

Поведение модернистов, вполне сообразное с их учением, ещё более выясняет их взгляды. Если их послушать и почитать, то можно подумать, что они сами противоречат себе, что они не последовательны. Однако, всё это они делают сознательно и намеренно, следуя своему мнению об отдельности веры и знания. Вот почему некоторые страницы их книг таковы, что под ними подписался бы и католик; но переверните страницу — и подумаете, что её диктовал рационалист. Пишут они историю: нигде нет упоминаний о божестве Иисуса Христа, но с церковной кафедры они твердо его исповедуют. В историческом повествовании они не упоминают о Соборах и о Святых Отцах, но, преподавая катехизис, они с уважением на них ссылаются. Они различают даже два вида экзегезиса: богословский или пастырский и научный или исторический. Подобным же образом, рассуждая о философии, истории или критике и, исходя из того положения, что знание не зависит от веры, они, не боясь следовать по стопам Лютера¹¹, выказывают презрение к католическим наставникам. Святым Отцам, Вселенским Соборам и учительской власти Церкви. Если же их порицают за это, то они начинают жаловаться, что их лишают свободы. Исповедуя, наконец, что вера должна подчиняться знанию, они постоянно и открыто упрекают Церковь за то, что она упорно отказывается подчинять и приноравливать свои догматы к философским мнениям. Сами же они, отказавшись для этой цели от древнего богословия, пытаются ввести новое, которое во всём следует сумасбродствам философов.

Теперь, возлюбленные братья, модернист является пред нами как богослов. Вопрос этот обширен, но мы будем кратки. Дело идет о примирении веры с наукой и, конечно, через подчинение веры науке. Модернист-богослов заимствует принципы у модерниста-философа и применяет их к модернисту-верующему. Эти принципы суть: имманентность и символизм. Дело происходит очень просто. Философ утверждал, что принцип веры имманентен; верующий добавлял, что этот принцип есть Бог; богослов заключает: следовательно, Бог имманентен человеку. Это и есть богословская имманентность. Далее, философ установил, что всякое представление объекта веры есть только символ; верующий установил, что объектом веры является Бог в себе; отсюда богослов выводит: все представления божественной реальности суть только символы. Это богословский символизм. Далее, мы ясно увидим насколько эти заблуждения одно гибельнее другого. Скажем сначала о символизме. Во-первых, так как представления по отношению к объекту суть только символы его, то верующий, говорят они, должен остерегаться слишком привязываться к самой формуле, но пользоваться ею только для достижения абсолютной истины, которую формула в одно и то же время и раскрывает, и прикрывает, и которую она безуспешно старается выразить. Во-вторых, так как по отношению к субъекту представления являются орудиями, то верующий, прибавляют они, должен пользоваться этими формулами лишь до тех пор, пока они для него полезны; они даны ему для того, чтобы помогать его вере, а не для того, чтобы мешать ей; из социальных соображений, формулы, признанные общественной учительской властью выражающими общее религиозное сознание, должны пользоваться несокрушимым уважением, пока они этой властью не будут изменены. Что касается имманентности, то трудно установить, что на самом деле думают о ней модернисты, так как мнения их по этому поводу различны. Одни понимают имманентность в том смысле, что Бог более действует в человеке, чем сам человек; правильно понятое это мнение не заслуживает порицания. Другие понимают её в том смысле, что действие Бога есть то же самое, что и действие природы, и что первая причина, таким образом, совпадает со второй, чем уничтожается порядок сверхъестественный. Третьи, наконец, истолковывают ее так, что вызывают подозрение в пантеизме, что, конечно, более всего согласуются с остальным их учением.

С принципом имманентности они связывают еще принцип, который может быть назван перманентностью Божества. Перманентность так отличается от имманентности, как отличается опыт, полученный путем предания, от личного опыта. Поясним дело примером, касающимся Церкви и таинств. Нельзя верить, говорят они, что Церковь и таинства установлены самим Христом. Это противно агностицизму, который признает в Христе только человека, религиозное сознание которого, как и у всех других людей, сложилось постепенно: это противно закону имманентности, отвергающему такие внешние установления; противно также и закону развития, согласно которому для развития семени требуется время и ряд сопутствующих благоприятных обстоятельств; противно, наконец, истории, свидетельствующей, что таково в действительности было течение дела. Но всё же нужно утверждать, что посредственно и Церковь и таинства установлены Христом. Каким же образом? Они утверждают, что все христианские сознания некоторым образом уже содержаться в сознании Христа, как растения содержатся в семени и, как побеги живут жизнью семени, так можно сказать, что все христиане живут жизнью Христа. Но мы верим, что жизнь Христа божественна, следовательно, божественна и жизнь христиан. Если же с течением времени в этой жизни возникли Церковь и таинства, то справедливо утверждать, что они получили своё начало от Христа и божественны. Совершенно также доказывают они божественность Священного Писания и догматов. Этим, приблизительно, исчерпывается богословие модернистов. Запас, конечно, небольшой но слишком достаточный для тех, кто утверждает, что вера всегда должна повиноваться всем приказаниям науки. Всякому легко это приложить ко всему последующему.

До сих пор мы говорили о происхождении религии и о природе. Но религия порождает Церковь, догматы, богослужебный обряд, святые книги и многое другое. Рассмотрим, что учат обо всём этом модернисты. Начнем с догматов. Мы уже указали выше их происхождение и природу: они порождаются некоторой потребностью или стремлением верующего поработать над своим религиозным сознанием, чтобы прояснить его и в себе и в других. Работа эта состоит в углублении и объяснении первичной формулы, данной умом, но не в логическом её разъяснении, а в согласном с обстоятельствами или, как они не совсем понятно выражаются, жизненном. Вследствие этого вокруг её постепенно вырастают, как мы уже сказали, вторичные формулы. Объединённые в стройное учение, или (как они говорят) «доктринальное построение» и признанные общественной учительской властью выражающими общее религиозное сознание — формулы эти получают название догматов. От догматов следует тщательно отличать богословские рассуждения: последние хотя и не живут жизнью догматов, однако, не вовсе бесполезны, как для примирения религии с наукой и предотвращения столкновений между ними, так и для внутреннего прояснения и защиты религии; иногда, наконец, они могут подготовить материал для будущего догмата. О культе не было бы нужды много говорить, если бы под этим словом модернисты не разумели также и таинства, в учении о которых они впадают в величайшие из своих заблуждений. Они считают, что культ возникает из двоякого рода побуждений и потребностей, ибо в их системе всё, как мы видели, происходит по каким-нибудь внутренним побуждениям. Первой потребностью является потребность в чувственном выражении своей религии, другой — потребность распространить её, что немыслимо без доступной чувствам формы и освятительных действий, которые мы называем таинствами. Для модернистов таинства суть только символы или знаки, не лишенные, однако, силы. Чтобы пояснить эту силу они приводят пример некоторых слов, которым, как обычно говорят, повезло, потому что они способствуют распространению выражаемых ими глубоких и великих идей. Таинства находятся к религиозному чувству в таком же отношении как слова к идеям, и ничего более. Говоря яснее, таинства установлены только для того, чтобы питать веру. Но мнение это осуждено Тридентским Собором: Если кто скажет, что таинства установлены только для того, чтобы питать веру, — да будет анафема¹².

Мы уже упоминали о природе и происхождении священных книг. По мнению модернистов, их можно определить как сборники опыта в известной религии, но опыта не обыденного, а чрезвычайного и замечательного. Так учат модернисты и о наших книгах Ветхого и Нового Завета. Однако, они предусмотрительно прибавляют к своим мнениям: хоть опыт имеет дело всегда с настоящим, однако, материал для себя он может брать и из прошедшего и из будущего, так как для верующего прошлое становится настоящим, благодаря воспоминанию, а будущее — благодаря предвидению. Таким образом объясняется происхождение исторических и апокалипсических книг. Итак, в этих книгах через верующего говорит Бог, но только в силу Его жизненной имманентности и перманентности. Спросим ли мы о вдохновенности этих книг? Вдохновенность только интенсивностью своей отличается от той потребности, которая побуждает всякого верующего к письменному и устному, выражению своей веры. Нечто подобное мы имеем в поэтическом вдохновении; как кто-то сказал: «Бог присутствует в нас. Он порождает в нас это пламя». Только в этом смысле Бога можно назвать причиной вдохновенности священных книг. Зато в этом смысле, прибавляют они, вдохновенным является всё содержание священных книг. В этом утверждении они могут показаться более правоверными, чем другие наши современники, которые сокращают область вдохновения, исключая из него, например, так называемые немые цитаты. Но не следует судить по словам и по видимости. Ибо, если допустить согласно принципам агностицизма, что Библия есть человеческое произведение, написанное людьми и для людей, то к чему сведётся вдохновенность её, хотя бы богослову и было позволено в силу имманентности называть ее божественной? Хотя модернисты и приписывают вдохновенность всему содержанию священных книг, но в католическом смысле они вовсе не допускают вдохновенности.

Фантазии модернистов о Церкви дают нам ещё более материала. Они полагают, что Церковь порождена двоякою потребностью: с одной стороны, всякому верующему, особенно если он обладает личным религиозным опытом, свойственна потребность сообщать свою веру другим, с другой стороны, когда вера делается общей или, как говорят, коллективной, является потребность образовать общество для сохранения, увеличения и распространения общего сокровища. Итак, Церковь есть порождение коллективного сознания или соединение индивидуальных сознании, которое в силу жизненной перманентности зависит от какого-нибудь первого верующего, — то есть для католиков от Христа. Далее, всякое общество нуждается в управляющей власти, которая направляла бы всех его участников к общей цели и в то же время благоразумно охраняла бы основы объединения, заключающиеся для религиозного общества в догме и культе. Отсюда троякая власть в Католической Церкви: дисциплинарная, догматическая и богослужебная. Происхождением этой власти определяется её природа, а природою её права и обязанности. В прежнее время существовало общее заблуждение, что власть возникла в Церкви извне, а именно непосредственно от Бога и поэтому она считалась самодержавной. Но от этого пора отказаться. Как Церковь возникла из коллективного сознания, так же точно и власть жизненно возникла из самой Церкви. Следовательно, власть, как и Церковь, произошла из религиозного сознания и потому подчинена ему; если же она отвергает эту зависимость, то становится тиранией. Мы живем в такую эпоху, когда чувство свободы достигло своего апогея. В государственном строе общественное сознание создало демократический режим. Но сознание человека едино, как едина в нём жизнь. Поэтому, если церковная власть не желает возбуждать и поддерживать войну в глубочайшей области сознания, — она должна пользоваться демократическими формами; если она это не сделает, то погибнет. Конечно, безумием было бы утверждать, что развивающееся теперь чувство свободы может пойти назад. Сдержанное же силой, — оно с тем большей силой вырвется потом и разрушит и Церковь и религию. Соображаясь со всем этим, модернисты с величайшим старанием разыскивают способы примирить власть Церкви со свободою верующих.

Но Церковь должна сохранять дружественные отношения не только внутри себя, но и вне. Ибо не одна Она существует в мире, но существуют и другие общества, с которыми Ей приходится вступать во взаимообщение. Нужно отделить права и обязанности Церкви по отношению к гражданским обществам и сделать это нужно, исходя из природы самой Церкви, как она выяснена модернистами. Здесь находят себе применение те же самые принципы, что и при выяснении отношения между верой и наукой, с тою разницей, что там шла речь об объектах, а здесь о целях. Таким образом, как вера и наука чужды друг другу в силу различия их объектов, так чужды друг другу Церковь и государство в силу различия их целей: духовной для первой и светской для второй. Конечно, некогда можно было подчинять светское духовному, говорить о смешанных вопросах, в коих Церковь является госпожой и царицей, ибо Церковь почиталась учреждённой непосредственно Богом, как виновником сверхъестественного порядка. Но ныне это учение согласно отвергнуто и философией и историей. Следовательно, государство должно быть отделено от Церкви и католик от гражданина. Поэтому всякий католик, как гражданин, имеет право и даже обязан, пренебрегая властью Церкви, не считаясь с Её желаниями, с советами, приказаниями и даже презирая Её осуждения, делать то, что кажется ему соответствующим общественной пользе. Предписывать под каким бы то ни было предлогом образ действия гражданину, — значит злоупотреблять церковной властью и с этим следует всеми силами бороться. Принципы, из которых всё это выведено, торжественно осуждены Нашими Предшественником Пием VI в Апостольской Конституции Auctorem Fidei¹³.

Но школа модернистов не довольствуется разделением Церкви и государства. Точно также, как вера, по их утверждению, в феноменальных элементах должна подчиняться науке, так и Церковь в светских делах должна подчиняться государству. Открыто они, может быть, этого ещё не утверждают, но логически они должны это допустить. Если согласиться, что в мирских делах государство является единственным хозяином, то, в тех случаях, когда верующий, не довольствуясь внутренними религиозными актами, пожелает перейти к внешним, например, установить таинства, необходимо заключить, что эти таинства подпадают под власть государства. Что же сказать тогда о церковной власти, все действия которой выражаются во внешних актах? Она должна совершенно подчиниться государству. Так как вывод этого необходим, то многие либеральные протестанты отказываются от всякого священного культа и даже от всякого внешнего религиозного общения и пытаются создать религию, как они говорят, чисто индивидуальную. Если модернисты ещё не дошли до этого, то они требуют пока, чтобы Церковь добровольно пошла по тому пути, на который они Её толкают, и приспособилась к гражданским формам. Таково их учение о власти дисциплинарной. Учение же о власти учительской и догматической ещё гораздо хуже и гибельнее. Вот как представляют они себе церковное учительство. В религиозном обществе лишь тогда возникает истинное единство, если члены его имеют одинаковое религиозное сознание и пользуются для его выражения одной и той же формулой. Но для этого двойного единства требуется некоторый, как бы общественный ум, который отыскивал бы и создавал бы формулы, наиболее соответствующие общему сознанию; этот ум должен иметь власть предписывать общине созданные им формулы. В соединении и как бы слиянии этих двух элементов: ума, избирающего формулу, и власти, её предписывающей, и состоит, по мнению модернистов, понятие церковного учительства. И так как учительство зарождается в индивидуальных сознаниях и служит пользе тех же самых сознании, — то необходимо заключить, что оно должно подчиняться им и принимать формы, которые наиболее популярны. Поэтому запрещать отдельным людям открыто и громко выражать своё сознание, преграждать дорогу критике, благодаря которой развиваются догматы, — значит не пользоваться властью на благо, но злоупотреблять ею. Кроме того, пользоваться этой власть надо умеренно. Только тирания может осуждать и запрещать сочинения без ведома их автора, без всяких объяснений, без всякого разбирательства. Поэтому здесь необходимо найти средний путь, дабы не страдали ни права власти, ни права свободы. Пока же католик должен публично выказывать полную почтительность церковной власти, но всё же не отказываться от своего образа мысли. Вообще же вот что предписывают они Церкви: так как цель церковной власти исключительно духовная, то нужно сменить всю ту внешность, которой она себя украшает для большего видимого великолепия. При этом они, конечно, забывают, что, хотя религия и относится к душе, но не ограничивается ею, и что честь, воздаваемая церковной власти, относится к установившему её Христу.

Теперь, чтобы исчерпать вопрос о вере и её отраслях, нам остается, возлюбленные братья, послушать, как учат модернисты о развитии их. Общим принципом их является то, что в живой религии все может, а потому и должно изменяться. Отсюда они выводят положение, которое можно рассматривать как главный пункт их учения, а именно эволюцию. Догматы, Церковь, священные обряды, книги, почитаемые святыми, и даже самая религия, если только мы не хотим, чтобы они сделались мертвыми, должны подчиняться законам эволюции. Этому нельзя удивляться, если помнить, чему учат модернисты о каждом из этих предметов в отдельности. Вот как описывают модернисты сущность эволюции, которую они установили как общий закон. Прежде всего относительно религии. Первоначальная форма религии, говорят они, смутна и обща всем людям, так как происходит из самой природы и жизни человека. С развитием жизни начинает развиваться и она, но не в том смысле, что к ней прибавляются новые внешние и случайные формы, а в том, что религиозное чувство постепенно проникает в сознание. Совершается прогресс двух родов: во-первых, отрицательный, состоящий в исключении из религии всех чуждых ей элементов, как-то: родового или национального чувства; во-вторых, положительный, состоящий в умственном и нравственном улучшении человека, благодаря которому и понятие о божественном становится полнее и яснее, а религиозное чувство — утонченнее. Для объяснения этого развития религии нет нужды прибегать к другим причинам, кроме тех, которыми объясняется её возникновение. Однако, нужно упомянуть еще о некоторых необыкновенных людях (которых мы называем пророками, а самый славный между них — Христос). Они способствуют развитию религии, во-первых потому, что проявляют в жизни и речах нечто таинственное, что вера приписывает Божеству, а во-вторых потому, что обладают особым опытом соответствующим потребностям того времени, в которое они живут. Прогрессивное развитие догматов порождается необходимостью преодолевать препятствия для веры, побеждать её врагов, опровергать возражения. Сюда надо прибавить постоянное стремление к более глубокому проникновению в религиозные тайны. Именно так и произошло то, что нечто божественное, что признавала в Христе вера, постепенно расширилось до такой степени, что, в конце концов, она признала его Богом. В развитии культа главное значение имеет необходимость приспособить его к нравам и традициям народа, а также потребность пользоваться привычным значением некоторых актов. Наконец, причиной развития Церкви является потребность приспособляться к историческим обстоятельствам и к существующим формам гражданских обществ. Вот что означает развитие применительно к отдельным вещам. Здесь особенно нужно отметить, прежде чем идти дальше, учение о необходимости и потребностях, которое является как бы основой и фундаментом того знаменитого метода, который они называют историческим.

Чтобы покончить с эволюцией, надо обратить внимание на следующее. Конечно, эволюция вызывается необходимостью или потребностями; однако, если она управляется только ими, то легко преступает пределы предания, отрывается от жизненного первоначала и влечёт скорее к гибели, чем к прогрессу. Чтобы полнее выяснить мысли модернистов, нужно сказать, что эволюция является равнодействующей двух сил, из которых одна стремится к движению, а другая — к сохранению старого. Консервативной силой, действующей в Церкви, является предание, и её представительницей является религиозная власть: юридически, так как власти по своей природе свойственно охранять предание, и фактически, так как власть, не соприкасаясь с жизнью, совершенно или почти не ощущает побуждающих к прогрессу стимулов. Наоборот, сила прогрессивная, отвечающая внутренним потребностям, скрывается и действует в сознании частных лиц, особенно тех, которые ближе и теснее соприкасаются с жизнью. В этом и заключается, как мы уже сказали, возлюбленные братья, самый гибельный пункт учения модернистов, что они выдают мирян за прогрессивный элемент в Церкви. Прогресс и изменения возникают вследствие некоторого соглашения и компромисса между силой консервативной, то есть властью церковной, и силой прогрессивной, то есть сознанием отдельных людей. Ибо сознание отдельных лиц, по крайней мере некоторых из них, действует на сознание коллективное, а это сознание действует на носителей власти и принуждает их вступать в соглашение и затем исполнять заключенный договор. Легко понять отсюда, почему удивляются модернисты, когда их порицают и наказывают. То, что ставится им в вину, они считают выполнением религиозного долга. Они лучше всех знают потребности сознания, так как ближе соприкасаются с ними, чем церковные власти: они как бы воплощают в себе все эти потребности, поэтому их долгом является публично говорить и писать. Пусть власть сколько хочет упрекает их; они основываются на сознании долга и внутренним опытом знают, что заслуживают не порицания, но похвалы. Кроме того они знают, что не может быть прогресса без борьбы, а борьбы без жертв: пусть же они будут такими жертвами, как пророки и Иисус Христос. Они не чувствуют ненависти к преследующей их власти: ведь она выполняет тем свою обязанность. Они жалуются лишь на то, что она мало слушает их, чем задерживается совершенствование душ. Но придет час, когда власти придётся уступить, ибо законом эволюции можно противиться, но отменить их нельзя. И так они следуют избранному пути, не взирая на порицания и осуждение, прикрывая личиной покорности свою безграничную дерзость. Притворно склоняя голову, они тем смелее добиваются всеми силами своего ума и энергии осуществления намеченной цели. И делают это они намеренно и сознательно: во-первых, потому, что они стремятся влиять на власть, а не уничтожать её, а во-вторых, потому, что для них важно оставаться в лоне Церкви, чтобы постепенно изменить коллективное сознание. Говоря это, они не замечают, что коллективное сознание не согласно с ними и что поэтому они не имеют права выдавать себя за его истолкователей.

Итак, возлюбленные братья, для учения модернистов и для их деятельности, в Церкви не должно быть ничего устойчивого и неизменного. В этом они имели предшественников, о которых Наш Предшественник Пий IX писал: Эти враги божественного откровения, превознося человеческий прогресс, с безумной и святотатственной дерзостью хотят ввести его в католическую религию, как будто эта религия не есть создание Бога, но создание людей или некоторое философское открытие, подлежащее человеческому совершенствованию¹⁴. В частности, в учении модернистов относительно откровения и догматов нет ничего нового. Это учение осуждено уже в силлабусе Пия IX, где оно изложено так: Божественное откровение несовершенно и, следовательно, подлежит постоянному и бесконечному прогрессу, соответственно прогрессу человеческого ума¹⁵. Ещё торжественнее оно осуждено на Ватиканском Соборе: Учение религии, открытое Богом не предоставлено человеческому уму, как философское построение, подлежащее усовершенствованию, но оно вручено как божественный залог Невесте Христовой и должно быть сохраняемо верно и безошибочно истолковано. Поэтому смысл священных догматов должен быть всегда сохраняем таким, каким однажды объявила его Святая Мать Церковь и не следует никогда удаляться от этого смысла под предлогом и под именем более глубокого понимания¹⁶. Этим, конечно, не воспрещается, а даже, наоборот, поощряется развитие наших знаний и даже относительно религии. Поэтому Ватиканский Собор продолжает: Итак, пусть возрастает и быстро совершенствуется из года в год и от поколения к поколению разум, знание и мудрость как отдельных людей, так и целой Церкви, но пусть это усовершенствование совершается в одном и том же роде, то есть без изменения догматов, их толкования и понимания¹⁷.

Изучив взгляды модерниста, как философа, верующего и богослова, нам остается рассмотреть его взгляды как историка, критика, апологета и реформатора.

Модернисты, посвятившие себя историческим исследованиям, по-видимому, очень беспокоятся, чтобы их не сочли философами и заявляют, что они, напротив, совершенно чужды философии. Но это лишь самая хитрая уловка, пущенная в ход с целью избежать подозрения в том, что они напитаны предвзятыми философскими мнениями и потому, как говорят теперь, вовсе не объективны. Однако, несмотря на всё это, очень легко обнаружить, что их история и критика являются чистой философией, и их историко-критические заключения прямо выведены из их философских принципов. Первыми тремя канонами у подобных историков и критиков являются те же уже рассмотренные нами философские принципы: агностицизм, преображение явлений верою и, наконец, то, что мы сочли себя в праве назвать извращением. Отметим уже здесь отдельные выводы из этих принципов. В силу агностицизма история, также как и наука, ограничена сферой явлений, следовательно, и Бог и всякое божественное вмешательство в человеческие дела должны быть отнесены к вере, как касающиеся только её области. Поэтому, если встретятся какие-либо явления, состоящие из божественного и человеческого, каков Христос, Церковь, Таинства и многое другое подобное, то их нужно расчленить и выделить элементы так, чтобы человеческое сделалось достоянием истории, а божественное было отнесено к вере. Отсюда обычное у модернистов различение Христа исторического и Христа веры, Церкви исторической и Церкви веры, Таинств исторических и таинств веры и тому подобное. Этот человеческий элемент, подлежащий ведению историка, рассматриваемый в том виде, как он открывается в памятниках, очевидно, преображён верой и поэтому оторван от исторических условий. Следовательно, нужно отделить сделанные верой прибавки, предоставив их вере и истории веры; так, когда дело идет о Христе, нужно отделить всё, что в Нём превышает природу человека, как она изображается в психологии и определяется условиями места и времени, в которых он жил. Кроме того, в силу третьего философского принципа, даже то, что не выходит из области истории, они как бы просеивают на решете, причём отделяют и отбрасывают в область веры всё, что, по их мнению, противоречит логике вещей или не соответствует лицам. Например, они изображают дело так, будто Христос никогда не говорил ничего такого, что превосходило бы понимание слушающего народа, поэтому они выпускают из реальной Его истории и предоставляют вере все аллегории, встречающиеся в Его речах. На основании какого же критерия производят они это отделение? На основании характера человека, занимаемого им положения в обществе, его воспитания и совокупности обстоятельств, при которых осуществляются его действия; одним словом, если мы только правильно поняли — на основании чисто субъективного критерия. Они стараются поставить себя на место Христа: то, что они при подобных обстоятельствах сделали бы сами, всё это они переносят на Христа. Таким образом, скажем в заключение, они а priori и на основании некоторых принципов, взятых из философии, которой они придерживаются, хотя и уверяют, что игнорируют её, — утверждают, что в называемой ими реальной истории, Христос не был Богом и не совершил ничего божественного, а как человек Он совершил и сказал только то, на что они сами дают Ему право, переносясь к Его времени.

Как история заимствует свои выводы из философии, так критика из истории, ибо критик, следуя доставленным историком данным, разделяет памятники на две части. То, что остается после вышеуказанной тройной ампутации, он относит к истории реальной, а остальное отбрасывает в область истории веры, то есть истории внутренней. Он тщательно разграничивает две эти истории и, что нужно хорошо заметить, противопоставляет историю веры истории реальной именно потому, что последняя соответствует объективной действительности. Отсюда, как мы уже сказали, является двоякий Христос: один реальный, другой никогда не существовавший на самом деле, но относящийся к вере; один, живший в известном месте в известную эпоху, другой, живущий только в благочестивых размышлениях верующего; таков, например, Христос по Евангелию Иоанна; это Евангелие, говорят они, всё целиком есть лишь благочестивое размышление.

Этим, однако, ограничивается господство философии в истории. После упомянутого разделения памятников на два разряда, снова выступает философ со своим догматом жизненной имманентности и поучает, что всё в истории Церкви следует объяснять жизненной эманацией, а так как причина или условие всякой жизненной эманации лежит в какой-либо необходимости или потребности, то и всякий факт объясняется какой-либо потребностью и исторически следует за ней. Что же тут делает историк? Он снова исследует памятники, находящиеся в священных книгах или привлечённые из других мест, и составляет на основании их список сменявших друг друга потребностей, как они проявлялись в Церкви, будучи направлены на догматы, культ и другие стороны. Список этот в законченном виде историк передает критику, а тот привлекает к делу также памятники, относимые к истории веры, и располагает их по эпохам так, чтобы отдельные памятники всегда соответствовали данному историком списку потребностей, всегда помня правило, что потребность должна предварять факт, а факт рассказ о нём. Конечно, это иногда так и бывает: некоторые части Священного Писания, например, Апостольские Послания, действительно являются фактом, вызванным потребностью. Но, как бы там не было, здесь признается законом, что хронология памятника должна быть определяема не иначе, как на основании времени появления в Церкви соответствующей потребности. К этому присоединяется новая операция, ибо нужно ещё установить различие между возникновением любого факта и его развитием; ведь то, что может возникнуть в один день, разрастается только с течением времени. Поэтому критик опять принимается за памятники, уже распределённые по эпохам, и вынужден ещё раз разделить их на две части, из коих одна относится к возникновению явления, а другая — к его развитию, после чего он снова должен расположить их в хронологическом порядке.

Здесь снова вмешивается философ и заставляет историка вести свои изыскания так, как то предписывают правила и законы эволюции. Историк ещё раз обследует документы и внимательно углубляется в обстановку и условия, в которых Церковь жила в известные эпохи, в её консервативную силу, во внутренние и внешние нужды, побуждавшие к прогрессу, во встречавшиеся препятствия, — одним словом, во всё то, что выясняло бы, каким образом осуществлялись законы эволюции. После такой работы историк дает, наконец, очерк истории, сделанный в самых общих чертах. На помощь приходит критик, подгоняет последние документы, рука спешит писать и история готова. Кого же, спрашивается, нужно считать автором этой истории? Историка или критика? Конечно, ни того, ни другого, а философа. Все это — чисто априорное построение, переполненное притом ересями. Поистине жаль этих людей, о которых Апостол сказал бы: осуетились в умствованиях своих… называя себя мудрыми, обезумели¹⁸; однако, они возбуждают негодование, когда обвиняют Церковь в том, что Она перемешивает и подбирает памятники, чтобы они говорили в Её пользу. Они приписывают Церкви то, за что их самих явно упрекает собственная совесть.

Из такого раздробления памятников и их распределения по отдельным эпохам соответственно следует, что нельзя приписывать священные книги авторам, имена которых они носят. Поэтому модернисты не останавливаются пред утверждениями, что эти книги, в особенности Пятикнижие и три первых Евангелия сложились постепенно из какого-то первоначального краткого рассказа, путем добавлений и вставок, оказавшихся необходимыми либо для богословского и аллегорического толкования, либо только для связи различных отделов. Говоря яснее и короче, нужно признать жизненную эволюцию священных книг, порожденную эволюцией веры, и соответствующую ей. Следы этой эволюции, по их мнению, до того очевидны, что почти можно написать её историю. Действительно, они и пишут эту историю и притом так уверенно, что кажется, будто они собственными глазами видели писателей, которые, каждый в своё время, делали добавления в священные книги. Чтобы подтвердить это, они призывают на помощь критику, называемую ими критикой текста, стараясь убедить, что вот то слово или факт находится не на своем месте, и приводят другие доводы в том же роде. Получается впечатление, что они вперед установили некоторые как бы типы речей и повествований, на основании которых решают с полнейшей достоверностью, что стоит на своём месте и что не на своём месте. Насколько они в праве делать подобные заключения, идя таким путем, пусть каждый судит сам. Однако, всякий, кому приходится слышать, как они говорят о своих этих писаниях, обнаруживших в священных книгах столько несоответствий, может подумать, что этих книг никто до них даже и не перелистывал, и что их не изучали до тонкости и во всех направлениях, почти бесконечное множество учёных, далеко превосходящих их и дарованиями и эрудицией и святостью жизни. Эти мудрейшие Учители были весьма далеки от того, чтобы опорочить какую-либо часть Священного Писания; наоборот, чем глубже изучали они его, тем большую благодарность воздавали Богу за то, что Он удостоил человека таких откровений. Но, увы! Эти Учители пользовались при изучении священных книг не теми пособиями, которыми располагают модернисты, то есть не взяли себе в качестве руководительницы философию, исходящую из отрицания Бога, и не признали себя самих нормой истины. Теперь, кажется, ясно, каков исторический метод модернистов. Впереди идет философ, за ним следует историк, а потом размещаются по порядку критика внутренняя и критика текста. И так как первая причина естественно распространяет своё действие и на все зависящие от неё, то, очевидно, что в этой критике перед ними не что иное, как критика агностическая, имманентная и эволюционная, а потому всякий, кто признает такую критику и пользуется ею, соглашается и с проникающими в неё заблуждениями и выступает, таким образом, против католического учения. Поэтому может показаться в высшей степени странным, что до сих пор эта критика пользуется таким влиянием среди католиков. Причин здесь две: во-первых, самый тесный союз, заключённый между историками и критиками такого рода, несмотря на различие национальностей и религий; во-вторых, величайшая наглость этих людей, с которой они единогласно восхищаются всякой болтовней своих, называя её прогрессом науки. Если же кто пожелает дать самостоятельную оценку их чудовищным выдумкам, они нападают на него сомкнутым строем, при чём они обвиняют в невежестве всякого, кто станет опровергать их, а кто согласится с ними и станет их защищать, того превозносят похвалами. Отсюда оказалось не мало обманутых ими, которые пришли бы в ужас, если бы внимательнее изучили дело. Вследствие этого могущественного преобладания заблуждающихся и неосторожного сочувствия людей легкомысленных, образуется испорченная атмосфера, которая распространяется повсюду и разносит заразу. Но перейдем к апологету.

Апологет у модернистов тоже зависит от философа и притом двояко: во-первых, косвенно, когда пользуется историей, написанной, как мы видим, по указаниям философа; во-вторых, прямо, когда заимствует у него законы и принципы. Отсюда-то и исходит обычное у модернистов предписание, гласящее, что новая апологетика должна разрешать религиозные споры при помощи исторических и психологических изысканий. В связи с этим апологеты-модернисты, приступая к своему делу, прежде всего стараются убедить рационалистов, что они (модернисты) отстаивают религию не священными книгами и не на основе исторических повествований, написанных по старому методу и принятых в Церкви, а на основании истории реальной, составленной по новому методу при содействии новых принципов. Эту мысль они выдвигают не только, как argumentum ad hominem; они и сами убеждены, что только такая история дает правильное изображение прошлого. Им не приходится заботится о том, чтобы внушить доверие к написанному ими: они все уже известны среди рационалистов и прославлены, как соратники. И этим прославлением, которое всякий истинный католик отверг бы с негодованием, они, однако, гордятся и даже выдвигают его в противовес порицаниям Церкви. Посмотрим теперь, как они осуществляют свою апологетику. Здесь они ставят себе целью привести человека, до сих пор лишенного веры, к тому, чтобы ему стал доступен религиозный опыт, в данном случае католической религии, который по учению модернистов, есть единственный источник веры. К этому ведут два пути: один объективный, а другой субъективный. Первый исходит из агностицизма и стремится показать, что в религии, и преимущественно в католической, заключается особая жизненная сила, которая всякого благомыслящего историка и психолога приводит к убеждению, что в истории религии должно скрываться нечто непознанное. В связи с этим необходимо показать, что католическая религия в том виде, как она существует, есть та же религия, которую основал Христос и что она представляет собой лишь дальнейшее развитие ростка, принесённого Христом. Следует определить, каков же именно росток. Это они делают следующей формулой: Христос возвестил пришествие царствия Божия, которое должно было вскоре осуществиться; в этом царстве Он обещал быть Мессией, Деятелем, данным свыше, и Устроителем. Далее нужно установить, как этот росток, во все времена неизменно присущий католической религии, постепенно развивался в ходе истории, как он приспособлялся к изменяющимся обстоятельствам, извлекая из них путем жизненного усвоения полезные для себя формы догмы, культа и церковной организации, как, затем, побеждал встречавшиеся препятствия, разбивал врагов, выдерживая все нападения и преследования. Когда же, наконец, всё это, то есть препятствия, враги, преследования, борьба, равным образом жизнь и плодовитость Церкви окажутся явлениями такого рода, что законы эволюции, хотя бы и действующей с полной силой в истории Церкви, всё же не в силах объяснить эту историю сполна — тогда непознанное станет пред лицом и само себя обнаружит. Так говорят они. Во всём этом рассуждении они упускают, однако, из виду, что их определение первоначального ростка проистекает исключительно из априоризма философа-агностика и эволюциониста, и что формула эта не имеет цены, как установленная применительно лишь к их системе.

Стараясь защитить католическую религию приведёнными доводами, эти новые апологеты охотнее, однако, признают в ней много такого, что может смутить. Они даже открыто заявляют, не без некоторого удовольствия, что и в догматах они находят ошибки и противоречия, при чём прибавляют, что это не только заслуживает извинения, но, как это ни удивительно, даже естественно и законно. Таким образом, согласно их мнению, в Священном Писании есть очень много ошибок в научной и исторической области. Но, говорят они, дело здесь идёт вовсе не о науках и не об истории, а только о религии и нравственности. Здесь наука и история являются как бы покровом, которым одет религиозный и нравственный опыт с целью более легкого распространения в народе. Так как другая форма была бы народу непонятна, то более строгая наука и история принесли бы не пользу, а вред. Впрочем, прибавляют они, священные книги, как религиозные по своей природе, необходимо принимают участие в жизни; а у живых своя истина и своя логика, которые, конечно, отличаются от истины и логики рациональной и даже оказываются явлениями совершенно иного порядка: это, как сами они говорят, истина, взятая в соответственном размере, приспособленная и к среде, в которой протекает жизнь, и к цели, которая становится жизнью. В конце концов, они заходят так далеко, что, не задумываясь, признают истинным и законным всё, что развивается в жизни. А мы, возлюбленные братья, у которых может быть только одна цельная истина, которые чтим священные книги в уверенности, что они написаны по вдохновению Святого Духа и имеют автором Бога¹⁹, мы признаем подобные учения попыткой приписать Богу ложь, вызванную соображениями полезности или необходимости и продолжаем словами св. Августина: Если хоть раз допустить какую-либо, вызванную обстоятельствами, ложь в таком верховном авторитете, то всякая часть этих книг, которая покажется кому-нибудь либо трудной для выполнения, либо неприемлемой для веры, будет отнесена, на основании этого гибельного принципа, к намеренной и вызванной необходимостью лжи автора²⁰. Отсюда произойдет то, на что указывает далее тот же Святой Учитель: В них (то есть священных книгах) каждый будет верить в то, во что хочет, и не верить в то, чего не хочет²¹. Но модернисты-апологеты с легким сердцем идут вперед своей дорогой. Они допускают ещё, что в священных книгах встречаются рассуждения, введённые для доказательства некоторых учений, но не имеющие никакого разумного основания, таковы, например, ссылка на пророков. Впрочем, и их они защищают, видя в них как бы искусные приемы проповеди, которые узакониваются жизнью. Продолжая и дальше в том же направлении, они допускают и даже решительно утверждают, что сам Христос, очевидно, ошибался в указании времени пришествия царствия Божия, и то, по их словам, не должно казаться удивительным: ведь и Он сам был подчинен законам жизни! — Что же после этого они скажут о догматах церкви? Они (догматы), как оказывается, переполнены самыми явными противоречиями, но они приняты жизненной логикой и, кроме того, не противоречат символической истине: ведь в них речь идет о Бесконечном, в котором дано и бесконечное число сторон для усмотрения. В конце концов, они до такой степени считают ценными эти свои мнения и так их отстаивают, что не боятся провозгласить, что Бесконечному воздается самая высшая честь, когда Ему приписываются противоречия! Но если таким образом узаконено и противоречие, то что же не будет признано законным?

Но неверующего можно привести к вере доводами не только объективного характера, но и субъективного. Поставив себе эту вторую цель, модернисты опять обращаются к учению об имманентности. Они стараются убедить человека, что в нём самом, в глубинах его природы и жизни скрывается желание и потребность в религии и притом не любой религии, а именно религии католической; ибо её требует, постулирует, как они выражаются, совершенное развитие жизни. Здесь нам приходится ещё раз сильно посетовать на то, что встречаются католики, которые хотя и отвергают имманентность как учение, однако, пользуются этим принципом для апологетики, и они делают это настолько не сдержанно, что, по-видимому, допускают в человеческой природе не только восприимчивость и приспособление по отношению к сверхъестественному порядку, что с соответственными ограничениями всегда доказывали и католические богословы, но готовы признать и в собственном смысле потребность в сверхъестественном. Впрочем, для большей точности следует оговориться, что эта потребность в католической религии изобретена более умеренными модернистами. А остальные, которых можно назвать интегргалистами, стремятся доказать, что и в неверующем человеке скрывается внутри тот же росток, который был в сознании Христа и передан Им людям. Таков, возлюбленные братья, в общих чертах метод апологетики модернистов, согласующийся, очевидно, с их учением. И метод этот и все их учения полны заблуждения, годны не для строительства, а для разрушения, не для созидания новых католиков, а для вовлечения в ересь самих католиков и для ниспровержения всякой религии!

Остается ещё сказать несколько слов о модернистах, как реформаторах. Уже из вышесказанного вполне ясно, как сильно стремление к новшествам, которыми одержимы эти люди. Стремление это направлено решительно на все стороны католицизма. Так они (модернисты) требуют обновления философии, особенно в духовных семинариях, с тем, чтобы схоластической философии было отведено место в истории философии между другими отжившими системами, а юношам преподавались бы современная философия, единственно истинная и соответствующая нашей эпохе. Переходя к богословию, они считают необходимым обосновать рациональное богословие на новой философии, а в основу положительного богословия поставить историю догматов. Они требуют затем, чтобы история в свою очередь составлялась бы и преподавалась по их методу и по новым принципам. Догматы и учение об их развитии должны быть согласованы с наукой и историей. Что касается катехизации, то они требуют, чтобы в катехизисах помещать только те догматы, которые обновлены и доступны пониманию народа. Касаясь богослужения, они говорят, что внешние религиозные обряды необходимо сократить или, по крайней мере, поставить предел дальнейшему росту их. Впрочем некоторые из них (модернистов), более склонные к символизму, оказываются в этом отношении более снисходительными. Они кричат и о реформе церковного управления, требуя, чтобы оно было преобразовано во всех отношениях и особенно в дисциплинарном и догматическом. И внутри и снаружи оно должно быть сообразно с современным сознанием, всецело склонившимся на сторону демократии. Поэтому нужно предоставить участие в управлении низшему клиру и самим мирянам и произвести децентрализацию власти. Нужно преобразовывать и римские Конгрегации и прежде всего Конгрегации Священной Канцелярии и Индекса. Стремятся они также изменить направление политики церковной власти в области социальной и политической, чтобы, стоя вне гражданских организаций, она приспособлялась к ним, чтобы пропитать их своим духом. В морали они усвоили принцип американизма, утверждающий, что в теории и в практике нужно активные добродетели ставить выше пассивных. Клир они стремятся вернуть к древнему смирению и бедности и навязать ему свои взгляды и свой характер деятельности. Наконец, весьма охотно прислушиваясь к слову своих учителей протестантов, они желают уничтожения целибата. Итак, что же оставляют они нетронутым в Церкви, чего бы не хотели они преобразовать сообразно своим принципам?

Быть может, кому-нибудь покажется, возлюбленные братья, что Мы слишком долго остановились на изложении учения модернистов. Но это было необходимо, как для того, чтобы избежать обычного упрёка в том, что Мы не знаем их истинного учения, так и для того, чтобы показать, что модернизм представляет собой не ряд отрывочных ничем не связанных между собой положений, а один законченный организм, части которого так связаны, что если признать одну, остальные следуют с необходимостью. Поэтому Мы воспользовались несколько дидактической формой и не выбрасывали иногда даже, обычных у модернистов, варварских терминов. Если теперь Мы оглянемся на всю систему в целом, то никто не удивится, что Мы определим её, как собрание всех ересей. В самом деле, если бы кто поставил себе задачей, собрать во едино, как бы сок и кровь всех ересей, сколько их не было, то никто не мог бы сделать этого совершеннее, чем сделали модернисты. Они пошли в этом отношении так далеко, что разрушили не только католическую религию, но, как мы уже указали, и всякую религию вообще. Вот почему рационалисты рукоплещут им, а более откровенные и свободные из рационалистов приветствуют в них своих самых деятельных помощников. Однако, возвращаемся теперь, возлюбленные братья, к их гибельнейшей доктрине агностицизма. Закрыв всякий доступ к Богу со стороны разума, они силятся открыть другой лучший путь к Нему со стороны чувства и действия. Но кто не видит насколько это превратно? Ведь чувство есть реакция души на действие разума или ощущений. Пусть будет отнят разум, и человек будет рабски следовать ощущениям, к чему он и без того склонен. Далее такое учение оказывается превратным ещё и потому, что все эти фантазии о религиозном чувстве никогда не покорят здравого смысла, а здравый смысл свидетельствует, что волнения души, и всё, что овладевает ею, служат не пособием, а препятствием к исследованию действительной истины. Что же касается другой истины, субъективной, происходящей из внутреннего чувства и действия, то она, хотя и годна для забав, однако, ничего не даёт человеку, так как ему важнее всего знать, существует ли вне его Бог, в руки Которого он когда-нибудь попадет. Они призывают на помощь опыт. Но что он прибавляет к этому чувству души? Очевидно, ничего, кроме его усиления, приводящей к убеждённости, соразмерной реальности объекта. Но ни то, ни другое не превращает чувства во что-либо другое, не изменяет его природы, всегда подверженной обману, коль скоро оно не управляется; наоборот, природа чувства от этого получает поддержку и становится прочнее, ибо чувство, чем интенсивнее, тем более есть чувство. Что же касается религиозного чувства и содержащегося в нём опыта, то вы хорошо знаете, возлюбленные братья, какая здесь нужна осторожность и какое знание, руководящее этой осторожностью. Вы знаете это из общения с душами, в особенности с теми из них, в коих преобладает чувство, вы знаете это из чтения аскетических книг, которые модернисты ни во что не ставят и которые, однако, свидетельствуют о знании гораздо более солидном и обладают проницательностью в наблюдении более тонкою, чем те, которые есть у модернистов. Действительно, разве это не безумие или, по крайней мере, не величайшее легкомыслие делать построение на основании одного опыта без всякого контроля; а таковы построения, которые предлагают и расхваливают модернисты. Почему же, спросим мимоходом, если такова сила и твёрдость этого опыта, не приписывают они того же значения также и опыту многих тысяч католиков, который свидетельствует о заблуждении модернистов? Почему же только один этот опыт ложен и обманчив? Громадная часть человечества держится и всегда будет твердо держаться того убеждения, что никогда нельзя придти к познанию Бога путем одного чувства и опыта, без руководства и света мысли. Итак, и на этом пути ничего не остается, кроме атеизма и отрицания всякой религии. Не может помочь модернисту и его учение о символизме. Ведь если все религиозные элементы, как говорят они, суть только символы Бога, то почему не может быть символом и самое понятие Бога или понятие божественной личности? Если же допустить это, то и личность Божества является спорною и открывается дорога к пантеизму. Туда же, то есть к чистому, беспримесному пантеизму, ведет и другая доктрина о божественной имманентности. Зададим один вопрос: при такой имманентности признается ли отдельное существование Бога от человека или нет? Если признается, то в чём будет разница от католического учения и какое основание для отрицания внешнего откровения? Если же не признается, то мы имеем пантеизм. Но, доктрина имманентности устанавливает, что всякое явление в сознании происходит от человека как такового. Отсюда необходимо следует вывод, что Бог и человек одно и то же, то есть следует пантеизм. Наконец, другого вывода не допускает и устанавливаемое ими различие между знанием и верой. В самом деле, объект знания есть реальность познаваемого. Наоборот, объект веры есть реальность непознаваемого. Непознаваемость возникает потому, что нет никакой пропорциональности между объектом и разумом. Эту непропорциональность не может уничтожить ничто в мире, не исключая и доктрины модернистов. Таким образом, непознаваемое всегда останется непознаваемым и для верующего и для философа; следовательно, возможна только религия непознаваемой реальности. Мы не можем понять, почему этою реальностью не может быть также душа мира, которую допускают и некоторые рационалисты. Сказанного вполне достаточно, чтобы обнаружить с полной ясностью сколь многочисленными путями доктрина модернистов ведет к атеизму и к разрушению всякой религии. Первый шаг по этому пути сделало протестантство, второй сделан модернистом, следующий шаг сделает атеизм.

Для более глубокого понимания модернизма и изыскания более верных средств для излечения этой раны, теперь нужно, возлюбленные братья, исследовать причины, породившие и питающие это зло. Несомненно, что ближайшая причина лежит в извращении ума, а дальнейших причин две: любопытство и гордость. Одного, несдерживаемого благоразумием, любопытства достаточно для объяснения какого угодно заблуждения. Поэтому справедливо писал Наш Предшественник Григорий XVI: Весьма печально видеть, до чего доходят блуждания человеческого разума, когда он стремится к новшествам и вопреки увещанию Апостола, пытается мудрствовать более, чем следует, и, через меру полагаясь на себя, думает отыскать истину вне Католической Церкви, в которой истина находится без малейшей тени заблуждения²². Но ещё более содействует ослеплению души и вовлечению её в заблуждение гордость. Она в доктрине, как у себя дома, получает пищу отовсюду и принимает различные виды. Вследствие гордости они так уверенны в себе, что считают себя самих как бы образцом для всех. Вследствие гордости они хвалятся, что только они одни обладают мудростью и надменно говорят, мы не таковы, как прочие люди; чтобы не стать на ряду с прочими, они изобретают самые нелепые новшества. Из гордости они отвергают всякое подчинение и стремятся соединить власть со свободой. Из гордости, забыв о самих себе, думают реформировать только других, не чувствуя никакого уважения к власти, не исключая и власти верховной. Нет пути к модернизму прямее и короче, чем гордость. Если какой католик, мирянин ли, священник ли, позабыл об основной заповеди христианской жизни, обязывающей нас отказываться от себя, если мы хотим следовать за Христом, и не уничтожил гордость в сердце своём, то он как нельзя более подготовлен к усвоению заблуждений модернистов. Поэтому, возлюбленные братья, вашей первой обязанностью должно быть: противостоять таким гордым людям, назначая их на мелкие должности; их нужно тем более понизить, чем выше они превозносятся, чтобы они, занимая низшее место, имели бы менее возможности вредить. Кроме того, вы должны тщательно испытать воспитанников ваших семинарий, как непосредственно сами, так и через начальников этих семинарий и, если найдете у кого дух гордыни, решительно не допускайте его в клир. О, если бы всегда проявлялась нужная здесь бдительность и твердость!

Переходя от причин моральных к причинам интеллектуальным, мы встречаемся прежде всего с важнейшей причиной — незнанием. Действительно, все модернисты, желающие быть и казаться учителями в Церкви, всячески превозносящие современную философию и презирающие схоластическую, только потому увлекаются первою, обманутые её прикрасами и приманками, что, не зная схоластики как следует, не имеют нужного оружия, для устранения смешения понятий и опровержения софизмов. Итак, их система, так изобилующая заблуждениями, произошла от их союза ложной философии с верою.

О, если бы они менее заботились о пропаганде своей системы! Но их энергия, их неутомимый труд таковы, что прямо становится досадно видеть, как на погибель Церкви тратятся такие силы, которые, при правильном приложении, могли бы оказать Ей величайшую помощь. Они пользуются двумя приёмами для совращения душ. Прежде всего они стараются устранить встречающиеся им препятствия, а затем они самым тщательным образом отыскивают полезное для них, деятельно и весьма терпеливо прилагая его к делу. Они прекрасно понимают, что их попыткам мешают всего более три препятствия: схоластический метод философии, авторитет Отцов и предание, церковное учительство. С ними-то они и ведут ожесточеннейшую войну. Поэтому они осмеивают и презирают схоластическую философию и богословие. Делают ли это они по невежеству или из страха, или, скорее, по той и другой причине, несомненно одно, что они всегда соединяют любовь к новшествам с ненавистью к схоластическому методу, и самый верный признак начавшегося увлечения модернизмом — это отказ от схоластического метода. Пусть модернисты и сочувствующие им вспомнят об осужденном Пием IX положении: Метод и принципы, которыми пользовались древние схоластические ученые при разработке богословия, совершенно не соответствуют потребностям наших времен и прогрессу знания²³. Они стараются искуснейшим образом извратить силу и природу предания, чтобы лишить его авторитета и значения. Но всегда будет законом для католиков постановление II Никейского Собора, осудившего тех, которые осмеливаются… следуя нечестивым еретикам, презирать предания церковные и измыслить какое-либо новшество… или измышлять что-либо для извращения преданий Католической Церкви. Будет всегда законом и постановление IV Константинопольского Собора: Итак, мы обязываемся сохранять и оберегать правила, завещанные святой Католической и апостольской Церкви либо святыми и преславными Апостолами, либо Православными Соборами, Вселенскими или поместными, либо каждым из Отцов, толкователей божественного и Учителей Церкви. Поэтому Римские Первосвященники Пий IV и Пий IX включили в исповедание веры такое положение: Принимаю Апостольские и Церковные предания и прочие той же Церкви обычаи и уставы. О Святейших Отцах Церкви модернисты судят так же, как о предании. С величайшей смелостью они обычно объявляют их хотя и достойными почитания, но весьма невежественными в критике и истории, что извиняется только эпохой, в которую они жили. Наконец, всеми силами они стараются унизить авторитет церковного учительства, святотатственно извращая его происхождение, природу и права и охотно повторяя клеветы на него его противников. К модернистам приложимо то, что с величайшей скорбью писал Наш Предшественник: Чтобы навлечь презрение и ненависть на таинственную Невесту Христа, Которая есть истинный свет мира, сыны мрака публично вероломно клевещут на Нее и, извратив смысл и значение предметов и слов выставляют Её приятельницей тьмы, кормилицей невежества, противницей просвещения, науки и прогресса²⁴. В виду этого неудивительно, что модернисты со всею злобою и ненавистью преследуют католиков, мужественно борющихся за Церковь. Нет таких обид, которых они не носили бы им, но чаще всего они обвиняют их в невежестве и упорстве. Если же они боятся учёности и умственной силы противника, то пытаются лишить его влияния намеренным замалчиванием. Такое отношение к католикам заслуживает тем большего порицания, что в то же время они без всякой меры превозносят похвалами всякого соглашающегося с ними. Если появится книга, всецело проникнутая новшествами, то они встречаются и принимают её с великими рукоплесканиями. И чем смелее извращает она старое и отвергает церковное учительство, тем более мудрой объявляют они её. Наконец, если кто-либо из них подпадает под осуждение Церкви, что приводит в ужас всякого доброго католика, они тесным строем окружают его; не только открыто и неустанно превозносят, но и почитают его, почти как мученика за истину. Увлечённые и смущённые этим шумом похвал и оскорблений, молодые умы, не желая прослыть невеждами, или желая казаться учёными, к тому же ещё побуждаемые любопытством и гордостью, часто уступают натиску и бросаются в модернизм.

Но это относится уже к приёмам, посредством которых модернисты сбывают свои товары. Чего только не выдумывают они для умножения числа своих последователей. Они превращают их в источники заразы. Даже говоря в храмах, они, хотя и в скрытой форме, проповедуют свои учения; более открыто говорят они на конгрессах, они занимают кафедры в семинариях, в университетах, наполняют и общественные учреждения. Они издают под своим или чужим именем книги, газеты, журналы. Один и тот же автор пользуется несколькими псевдонимами, чтобы прельстить неосторожных многочисленностью согласных между собой авторов. Короче говоря, и делом, и словом, и писанием пытаются достигнуть они своей цели, как одержимые какой-то манией. Какой же результат всего этого? Мы оплакиваем большое число молодых людей, подававших прекрасные надежды и обещавших оказать большие услуги Церкви, но свернувших с истинного пути. Мы жалеем о ещё более многочисленных людях, которые, хотя и не пошли так далеко, однако, как надышавшиеся зараженным воздухом, усвоили привычку размышлять, говорить и писать более непринужденно, чем это приличествует католикам. Такие люди встречаются и среди мирян, и среди клириков, и даже там, где менее всего их можно ожидать — среди монахов. Они рассматривают библейскую науку с точки зрения принципов модернистов. Составляя историю, они, под видом служения истине, прилежно и с очевидным удовольствием выставляют на вид всё, что может показаться тёмным пятном в истории Церкви. Руководимые каким-то предвзятым мнением, они всеми силами стараются разрушить священные предания народа. Они презирают священные реликвии, достойные почтения по своей древности. Очевидно, они руководятся суетными желаниями, чтобы о них говорил весь мир, чего они не достигли бы, если бы говорили только то, что говорится всегда и всеми. Между тем они убеждены, что служат Богу и Церкви, но на самом деле они оскорбляют Их самым тяжким образом, не столько своими трудами, сколько тем духом, который их направляет и тем содействием, которое они оказывают модернистам.

Всему этому скопищу заблуждений, тайному и явному их проникновению, решительно пытался противодействовать словом и делом Предшественник Наш, блаженной памяти Лев XIII, особенно в области библеистики. Но модернистов, как мы уже говорили, не легко испугать таким оружием. С притворным оказыванием наивысшего почтения и напускным смирением, они по своему переиначивают слова Верховного Понтифика и считают, что постановления его относятся к кому-то иному, но только не к ним. И подобное зло с каждым днём становится всё сильнее. Вот почему. Достопочтенные Братья, решено Нами больше не допускать столь долгих промедлений и предпринять более действенные усилия. Вас же Мы молим и заклинаем. чтобы в столь серьёзном деле вы не испытывали, да не будет здесь вовсе повода для критики, недостатка в бдительности, ревности и твёрдости. То же, что Мы просим и что ожидаем от вас, Мы, в равной степени, просим и ожидаем от всех прочих духовных пастырей, от всех воспитателей и преподавателей, занимающихся с посвятившей себя Богу молодёжью, но особенно от высших предстоятелей монашеских институтов.

I. Во-первых, что касается обучения, Мы желаем и постановляем, чтобы схоластическая философия была положена в основу занятий священными науками. Само собой разумеется что, если встретится у отцов схоластики то, что можно было бы счесть крайностью или ухищрением, или же то, что не соответствует открытиям позднейших времён, или, наконец, то, что не имело бы решительно никакого правдоподобия, то всё это очень далеко от того, чему Мы призываем следоватъ нынешние поколения²⁵. Поэтому когда Мы предписываем схоластическую философию, то разумеем тут прежде всего — и это исключительно важно — именно философию, завещанную нам Ангельским Доктором²⁶. И Мы заявляем, что все, что в этом отношении было установлено Нашим Предшественником, остаётся полностью в силе и, поскольку необходимо, то Мы постановляем всё это заново и подтверждаем, и приказываем, чтобы всеми неукоснительно соблюдалось. Пусть в семинариях, где данные предписания предавались бы забвению, епископы их вменят в обязанность и потребуют соблюдать. Эти же предписания относятся и к настоятелям монашеских институтов. Преподаватели же пусть как следует усвоят, что уклонение от святого Фомы, особенно в вопросах метафизики, невозможно без серьёзного ущерба.

На этом философском фундаменте пусть и возводится основательно всё богословское здание. Всеми силами, Досточтимые Братья, поощряйте изучение богословия, так, чтобы оканчивающие семинарии клирики унесли с собой глубокое почтение и горячую любовь к нему, и чтобы в течение всей жизни они получали удовольствие от занятия теологией. И пусть никто не забывает, что среди столь многочисленных и различных наук, стремящихся насытить жаждущую истины душу, первое место по праву отдаётся богословию, и, как утверждает мудрое изречение древности, долгом всех иных наук, равно как и искусств, является нахождение у богословия в подчинении и послушании подобно служанкам²⁷. Добавим, что лишь те среди наук представляются Нам достойными похвалы, которые безупречны в своём уважении к Традиции, святым Отцам и Церковному Учительству, осмотрительны в суждениях и руководствуются католическими нормами (что неодинаково у всех), стараются в развитии позитивного богословия, и рассматривают в его свете истинную историю. Действительно, позитивному богословию следует уделять больше внимания, чем это было прежде, но без малейшего ущерба для богословия схоластического, и пусть будут порицаемы те, кто поступают словно модернисты, так превознося позитивное богословие, что в то же время, похоже, совершенно презирая схоластику.

Что же касается светских наук, то достаточно вспомнить, что столь мудро сказал об этом Наш Предшественник: Усердно трудитесь в изучении естественных наук: гениальные открытия, дерзновенные и полезные применения, творящиеся в этой области в наши дни и снискавшие по праву рукоплескания современников, будут и в грядущем вызывать восхищение и похвалу²⁸. Но при этом священные науки не должны понести ущерба, о чём тот же Папа предупредил прямо тут же самым серьёзным образом: Если старательно исследовать причину этих заблуждений, то прежде всего мы увидим, что чем более возрастает рвение в науках естественных, тем более ослабевает наук высших, наук серьёзных: одни приходят в забвение, некоторые другие изучаются слабо и легкомысленно, и, что возмутительно, лишённые прежнего великолепия, заражаются ещё извращёнными учениями и мнениями, чудовищность которых внушает ужас²⁹. И на этом основании Мы предписываем, чтобы в семинариях изучение естественных наук упорядочили.

II. Все эти предписания, как Наши, так и Нашего Предшественника, необходимо всякий раз иметь пред очами, когда будет обсуждаться выбор руководителей и наставников католических семинарий и университетов. Тот, кто так или иначе проникнут модернизмом, да будет беспощадно исключён из числа руководителей и преподавателей; если он уже занимает этот пост, то да будет лишён его, также как и тот, кто способствует модернизму, либо расхваливая модернистов или оправдывая их непростительный образ действия, либо критикуя схоластику, Святых Отцов, Церковное Учительство, либо отвергая послушание церковной власти, которая является выразителем этого Учительства, равно как и тот, кто в истории, археологии и толковании Библии обнаружил любовь к новизне, также, наконец, тот, кто пренебрегает священными науками или демонстрирует предпочтение последним светских. В этих вопросах учёбы, Достопочтенные Братья, бдительность и твёрдость никогда не будут чрезмерными, особенно при выборе преподавателей, ибо, как это обычно бывает, именно на примере учителя воспитываются ученики. А посему, с твёрдым сознанием своего долга, действуйте в этих вопросах осмотрительно и в тоже время решительно.

С не меньшей бдительностью и строгостью следует проводить выбор кандидатов на принятие священного. сана. Прочь, прочь от священства дух новизны! Бог ненавидит спесивых и упрямцев. Степени доктора философии и канонического права да не будут отныне присваиваться тем, кто не закончит соответствующий курс схоластической философии, а присвоенные без этого пусть не считаются и не имеют никакой ценности. Предписания Священной Конгрегации по вопросам Епископов и Монашествующих, данные в декрете 1896 г. для епархиального и монашествующего духовенства Италии и касающиеся посещения Университетов, Мы постановляем отныне распространить на все страны³⁰. Клирикам и священникам, поступившим B какой-либо католический Университет или Институт, по тем предметам, что в них преподаются, запрещается проходить обучение в Университетах гражданских. Если таковое и было где-то разрешено, то Мы приказываем, чтобы этого больше не было. Епископы же, стоящие во главе подобных Университетов и Институтов, пусть заботятся о том, чтобы всё, что Мы только что предписали, неизменно в них соблюдалось.

III. Равным образом, долгом епископов является следить за сочинениями, запятнанными модернизмом, и за распространителями модернизма, препятствовать публикации подобной литературы и её, если нечто будет издано, чтению. Точно также необходимо следить, чтобы подобные книги, журналы и газеты не попали к воспитанникам семинарий и слушателям университетов, ибо они не менее вредоносны чем то, что написано против нравственности, но даже ещё и больше, так как отравляют христианскую жизнь в самом корне. Не иначе следует судить и о сочинениях тех католиков, которых хотя и следует самих в чем-либо подозревать, но которые не сведущи в богословских дисциплинах и притом пропитаны современной философией, которую они силятся согласовать с верой, и тем самым, как они утверждают, принести пользу для веры. Эти труды, прочитанные с доверием к имени и репутации их авторов, могут, в действительности, привести к постепенному соскальзыванию в модернизм, что и делает их крайне опасными.

Вообще, Достопочтенные Братья, и именно здесь находится ключевая проблема, делайте всё возможное для освобождения ваших епархий от всей вредоносной литературы, прибегая даже, если будет необходимость, к торжественным запрещениям. Святой Престол прилагает все усилия для устранения сочинений подобного рода, но, количество их ныне уже таково, что превосходит возможности цензурных запретов. Это последствие того, что лекарство порой находится слишком поздно, когда зло уже произвело опустошение. Поэтому Мы желаем, чтобы епископы, отбросив всякий чисто человеческий страх и презрев чисто человеческую осторожность, не обращая внимания на крики злодеев, без сомнения с нежностью, но в то же время твердо, принялись бы с ответственностью за это дело, помня то, что Лев ХШ предписал в Апостольской Конституции Officiorum: Правящие Архиереи, именно будучи представителями Апостольского Престола, должны способствовать запрещению книг и иных пагубных писаний, изданных или распространённых в их епархиях, изымая их из рук верных³¹. Этими словами даровано не только право, но и вверена обязанность. И пусть никто не думает, что он исполнил этот долг, передав Нам на суд один-другой труд и позволив изрядному множеству прочих распространяться и ходить по рукам. И пусть вас не останавливает, Достопочтенные Братья, такой факт, что автор где-то в ином месте смог получить Imprimatur: этот Imprimatur может оказаться подложным, он мог быть дан после невнимательного изучения труда, или же из-за чрезмерной благосклонности и доверчивости в отношении автора, что порой случается в монашеских орденах. Следует добавить, что как не всем подходит одинаковая пища, также точно и какая-нибудь книга, безобидная в одном месте, может, напротив, оказаться в силу обстоятельств крайне вредной в другом. Поэтому, если епископ, выслушав мнение рассудительных людей, считает необходимым запретить в своей епархии некоторые подобные книги, то пусть это и делает; Мы же, мало того, что очень охотно предоставляем ему это право, но и даже вменяем как обязанность. Дело это, естественно, должно совершаться осмотрительно, ограничиваясь запретом, если этого достаточно, лишь для духовенства; и, как бы то ни было, для книготорговцев, которые никогда пусть не берут себе таких книг, и чей долг просто-напросто изъять из продажи труды, осуждённые епископом. И раз уж речь зашла о книготорговцах, то епископы должны заботиться, чтобы любовь к наживе не привела последних к незаконной торговле гибельным товаром. Факт, что в некоторых из их каталогов красуются сопровождаемые привлекательными рекламами многочисленные труды модернистов. Если эти люди отвергнут послушание, то пусть епископы после предварительного духовного увещевания без всякого колебания лишат их титула католических книгопродавцев; точно также, и с ещё большим основанием, следует поступить с теми, кто почтён титулом книгопродавцев епископальных. Что же касается понтификальных книгопродавцев, то их следует предоставить суду Святого Престола. Мы напоминаем всем то, что содержится в 26-й статье Конституции Officiorum: Все, кто получил право на чтение и хранение запрещённых книг, не могут по этой причине читать и хранить книги или журналы, запрещённые, если таковые будут, правящим Архиереем, если только по предоставляемой Папой Апостольской привилегии им ясно не будет позволено чтение и хранение осуждённых какой бы то ни было властью книг.

IV. Недостаточно только препятствовать чтению и продаже порочных книг, но необходимо также не допускать и их издания. Поэтому, пусть епископы со всей строгостью подходят к вопросу о выдаче разрешения на издание. Поскольку, согласно Конституции Officiorum, количество сочинений, на издание которых требуется разрешение епископа, огромно, а епископы не имеют возможности рассматривать всего сами, то в некоторых епархиях для этой проверки назначили официальных цензоров. Учреждение такого рода цензоров Мы исключительно одобряем и не только призываем, чтобы это было распространено на все епархии, но и приказываем строго. Поэтому пусть во всех епископских куриях имеются официальные цензоры, обязанные исследование всё, что предназначено для издания. Пусть они избираются как из епархиального, так и монашествующего духовенства и отличаются зрелым возрастом, образованностью, рассудительностью, а в том, что касается учения, подлежащего одобрению или порицанию, придерживаются золотой середины. На них возлагается исследование всего написанного, на издание которого, согласно статьям 41 и 42 уже упоминавшейся Конституции, требуется разрешение. Цензор представляет своё мнение письменно. Если оно будет благосклонным, то епископ выдаёт разрешение печатать словом Imprimatur, которому, однако, предшествует формула Nihil obstat с написанным внизу именем цензора. В Римской Курии, также как и во всех прочих, устанавливаются должности цензоров. Назначать их будет Распорядитель Священного Дворца с согласия Кардинала-викария и с одобрения самого Верховного Понтифика. Этому Распорядителю надлежит выбирать и цензоров для каждого конкретного труда. Позволение на издание также даётся Распорядителем, равно как и Кардиналом-викарием, либо его заместителем, причём, как уже выше говорилось, оно предваряется формулой одобрения с именем цензора. Только в исключительных и крайне редких случаях по причинам, осмотрительно оценивать кои предоставлено епископу, положительное решение цензора может быть приостановлено. Имя цензора не должно быть открыто автору, до тех пор, пока он не объявит о благосклонном решении, дабы цензору не чинились неприятности, ни когда он ещё исследует написанное, ни потом, если он не одобрил сочинения. Никакие цензоры не могут избираться из монашеских институтов, если предварительно тайно не будет выслушано мнение руководителя провинции или, если это относится к городу Риму, Генерального настоятеля. Он же (Провинциал или Генеральный настоятель), руководствуясь долгом совести, должен предоставить свидетельство о добродетельности, знаниях и доктринальной безупречности кандидата. Руководителей монашествующих Мы предупреждаем о лежащей на них серьёзной обязанности следить, чтобы ни один труд не был издан без их или правящего Архиерея позволения. Наконец, Мы провозглашаем и заявляем, что титул цензора ни в коем случае не может служить поддержкой собственного мнения того, кто этим титулом облечён, и в этом отношении он вообще не имеет значения.

Исходя из всего сказанного, Мы предписываем в особенности соблюдать 42-ю статью Конституции Officiorит, где конкретно говорится: Священникам как из епархиального, так и монашествующего духовенства запрещается без разрешения правящих Архиереев осуществлять руководство газетами и журналами. Если же кто-то начнёт этим позволением злоупотреблять, то будет его, после духовного увещевания, лишён. Что же касается священников, являющихся корреспондентами или сотрудниками — назовём их так, используя слова разговорного обихода — то довольно часто случается совать им в газеты и журналы статьи, пропитанные пагубой модернизма. Епископам же надлежит следить за ними, и, если уличат кого, то пусть сначала предупредят, а затем уже запретят всякое сотрудничество и связь. Всё тоже самое относится и настоятелям монашествующих, а в случае нерадения с их стороны, епископам, как уполномоченным Верховного Первосвященника, предписывается оказать воздействие. В каждую газету и журнал, если это возможно сделать, пусть будет назначен цензор, чьей обязанностью будет своевременно просмотреть каждый изданный номер, и если там будет сказано что-либо опасное, то как можно скорее предписать публикацию опровержения. Такими же самыми полномочиями надлежит воспользоваться и епископу, даже если мнение цензора было бы благосклонно.

V. Мы уже упоминали о публичных конгрессах и соборах, как о благоприятном поле, на котором модернисты сеют и взращивают свои взгляды. Отныне епископы не должны более разрешать, разве что только в очень редких случаях, собраний священников. Поэтому, если и будет дано такое разрешение, то только при условии, что на этих собраниях не будет вовсе обсуждения тех вещей, которые находятся в ведении Святого Престола или же епископов, что на них не будет предлагаться ничего, что посягает на церковное священноначалие, что вообще не будет произнесено ни единого слова, отдающего модернизмом, пресвитеризмом или лаицизмом. В подобного рода собраниях, для которых в каждом отдельном случае необходимо иметь письменное разрешение, указывающее подобающее время, никто из священников других епархий участвовать не может, если только не получит на это также письменного разрешения своего Архиерея. Кроме того, пусть же не изгладится из памяти никого из священников серьёзнейшее наставление Льва XIII: Пусть будет свят у священников авторитет их предстоятелей, и пусть будут уверены, что священническое служение, которое не осуществляется под водительством епископов, не может быть ни святым, ни плодотворным, ни уважаемым³².

VI. Однако же, Достопочтенные Братья, кому может понравиться, если издаваемые Нами постановления и предписания не будут надлежащим образом и непоколебимо соблюдаться. Чтобы всё это как следует благополучно исполнялось, было угодно Нам распространить на все епархии то, что умбрийские епископы благоразумнейшим образом постановили для себя уже много лет назад. Для того, чтобы, согласно им, устранить уже распространённые заблуждения, а также чтобы помешать дальнейшему распространению их и деятельности нечестивых учителей, благодаря которым беспрерывно происходит пагубное воздействие, Священный Синод, следуя по стопам святого Карла Борромео, постановил, чтобы в каждой епархии был создан Совет из испытанных представителей епархиального и монашествующего духовенства, который бы бдительно следил за возникновением и распространением новых видов заблуждений, затем, с какими ухищрениями они проникают, и докладывал о них епископу, дабы на общем совете выбрать те средства, которые могли бы с самого начала уничтожить само это зло, чтобы оно ещё больше не приносило погибель душам или, что ещё хуже, чтобы день ото дня не крепло и не возрастало³³. Поэтому Мы постановляем, чтобы в каждой епархии как можно скорее был создан такой Совет, который Нам угодно назвать Советом бдительности. Привлекаемые к его работе священники пусть избираются приблизительно так же, как выше Мы постановили о Цензорах. Пусть они собираются вместе с епископом каждый второй месяц в установленный день и пусть свои обсуждения и принятые решения сохраняют в тайне. Их служебные обязанности заключаются в следующем. Они должны бдительно, не спуская глаз, отслеживать все признаки и все следы модернизма, как в книгах, так и в преподавании, и для безопасности духовенства и молодёжи благоразумно, но быстро предписывать действенные средства. Пусть они остерегаются новшества слов, не забывая напоминания Льва XIII: Нельзя одобрять в сочинениях католиков язык, вдохновлённый осуждённой новизной, показывающий в смешном виде набожность верных и твердящий о новом порядке христианской жизни, о новых учениях Церкви, о новых потребностях души христианина, о новых общественных призваниях духовенства, о новом христианском человечестве и о многом другом подобного рода³⁴. Пусть они не мирятся с подобными вещами ни в книгах, ни в лекциях. Им не следует оставлять без внимания и трудов, в которых исследуются местные благочестивые традиции и священные реликвии. Да не позволят они, чтобы эти вопросы поднимались в газетах и журналах, призванных питать благочестие, ни в сопровождении насмешливого тона и сквозящего презрения, ни при безаппеляционности мнений, особенно, как это обычно бывает, если речь идёт о исследованиях, не выходящих за границы лишь вероятного и основывающихся почти только лишь на предвзятых мнениях. В отношении священных реликвий необходимо придерживаться следующего. Если епископы, единственно обладающие в этих делах властью, с уверенностью признают, что реликвия подложна, то почитание её верными пусть прекратится. Если вследствие гражданских волнений или по какой-либо иной причине погибнет документ, удостоверяющий подлинность реликвии, то тогда она не должна выставляться для всеобщего поклонения, если только надлежащим образом не будет признана епископом. Соответствующим доводом или обоснованным предположением будет только культ вверенный нам древностью, о чём говорится в декрете, изданным в 1896 году Священной Конгрегацией по вопросам Индульгенций и Реликвий: Почитание древних реликвий должно быть сохранено в том же самом виде, в каком оно до сих пор было, за исключением только тех частных случаев, когда имеются несомненные аргументы, что они фальшивые, либо подложные. В том, что касается высказывания мнений о благочестивых традиций, необходимо помнить следующее: Церковь проявляет в этом деле такую осмотрительность, что вовсе не позволяет публикаций о подобного рода вещах, если это не будут делаться с величайшей предосторожностью и после заявления, предписанного Урбаном VIII. Впрочем, даже если всё будет сделано соответствующим образом, то и тогда Церковь не гарантирует, что факты отражают истину; просто не запрещается верить в то, в чём доводы простой веры людей не испытывают недостатка. Именно так и постановила тридцать лет тому назад Священная Конгрегация Обрядов: Подобные явления или откровения не одобрены и не осуждены Святым Престолом, но разрешены для почитания в силу одной только человеческой веры, в соответствии с традициями, донёсшими их и подтверждёнными свидетельствами и документами, достойными веры³⁵. Тот, кто будет этого придерживаться, будет избавлен от всяких тревог. Ибо почитание, относящееся к какому-либо явлению, тогда когда берется лишь сам факт явления, есть относительно, ибо предполагает всегда условием истинность факта, абсолютно же оно тогда, когда исходит из одной лишь истинности личности самих прославляемых святых. Это же относится и к реликвиям. Наконец, Мы поручаем Совету бдительности, чтобы он неустанно и старательно обращал свои взоры к общественным учреждениям и на всё написанное, что касается социальных вопросов, чтобы знать, не проскользнул ли и сюда модернизм и всё ли тут отвечает предписаниям Верховных Первосвященников.

VII. Чтобы эти предписания однажды не были преданы забвению, Мы повелеваем и постановляем, чтобы епископы каждой епархии через год после издания настоящего письма, а затем каждые три года направляли бы Святому Престолу обстоятельный доклад, подтверждённый присягой, об исполнении того, что предписано этим Нашим письмом, а также о учениях, процветающих среди духовенства, а особенно в семинариях и прочих католических институтах, не исключая и тех, что не находятся под властью правящего Архиерея. Это же самое Мы возлагаем на Генеральных Настоятелей монашеских орденов относительно своих подопечных.

Вот что, Достопочтенные Братья, Мы сочли нужным написать вам ради спасения всякого верующего. Конечно, враги Церкви воспользуются этим для возобновления старой клеветы, будто Мы враждебны науке и прогрессу человечества. Чтобы дать новый ответ на эти, постоянно опровергаемые историей христианской религии обвинения, Мы намерены всеми силами содействовать основанию особого Института, который при участии наиболее знаменитых представителей науки среди католиков и под руководством католической истины будет содействовать развитию всякого знания и образования. Дай Бог, чтобы Нам удалось осуществить это намерение при содействии всех искренно любящих Церковь Христову. А пока. Достопочтенные Братья, будучи уверены в вашей ревности и старании, Мы от всего сердца призываем изобилие высшего света на ваш дух, чтобы при такой угрожающей душам опасности ото всюду проникающих заблуждений, вы видели бы, что повелевает делать долг, и преисполнились силой и мужеством для его выполнения. Да будет с вами силой Своей Иисус Христос, Основатель и Совершитель веры нашей. Пусть будет с вами Своей молитвой и помощью Непорочная Дева, разрушительница всех ересей. Мы же, как залог любви Нашей и Божественного утешения в несчастьях, от всего сердца посылаем вам, вашему клиру и народу Апостольское Благословение.

 

Дано в Риме у Святого Петра, 8-го сентября 1907 года, в пятый год Нашего Понтификата.

1 Деян. 20, 30.
2 Тит. 1, 10.
3 2Тим. 3, 13.
4 De Revel., can. I.
5 Ibid., can. II.
6 De Fide, can. III.
7 De Revel., can. III.
8 Gregor. XVI, Ер. Encicl. Singulari Nos, 7 kal. iul. 1834.
9 Brev. ad Ep. Wratislav. 15 iun 1857.
10 Ep. ad Magistros theol. paris., non iul. 1223.
11 Prop. 29 damn. a Leone X Bull. Exurge Domine 16 maii 1520. Via nobis facta est enervandi auctoritatem Conciliorum, et libere contradicendi eorum gestis, et iudicandi eorum decreta, et confidenter confitendi quidquid verum videtur, sive probatum fuerit, sive reprobatum a quocumque Concilio.
12 Sess. VII, de Sacramentis in genere, can. 5.
13 Prop. 2. Утверждение, что власть дана Богом Церкви для сообщения Пастырям, которые являются служителями Ее, ради спасения душ, понятое в том смысле, что власть церковного служения и управление переходит к Пастырям от общины верующих, — есть еретическое. Prop. 3. Тем более, утверждение, что Римский Первосвященник есть глава служебная, понятое в том смысле, что Римский Первосвященник получает власть служения, которой он облечен во всей Церкви, как наследник Петра, истинный наместник Христов и глава всей Церкви — не от Христа в лице блаженного Петра, но от Церкви, — есть еретическое.
14 Encycl. Qui pluribus, 9 nov. 1846 г.
15 Syll., Prop. 5.
16 Const. Dei Filius, cap. IV.
17 Loc. cit.
18 Рим. 1, 21-22.
19 Cons. Vat, De Revel., с. 2.
20 Epist. 28, 3.
21 Epist. 28, 5.
22 Ер. Encicl. Singulari Nos, 7 kal. iul. 1834.
23 Syll., Prop. 13.
24 Motu-pr. Ut mysticam, 14 martii 1891.
25 Leo XIII. Enc. Aeternis Patris.
26 Святой Фома Аквинский.
27 Leo XIII, Litt. Ар. In magna, 10 dec. 1889.
28 Alloc. 7martii 1880.
29 Loc. cit.
30 Cfr. Acta S. Sedis, vol. 29. pag. 359.
31 Cfr. Ada S. Sedis, vol. 30, pag. 39.
32 Litt. Enc. Nobilissima Gallorum, 10 febr. 1884.
33 Act. Consess. Epp. Umbriae, novembri 1849, Tit. II, art. 6.
34 Instruct. S. С. NN. ЕЕ. ЕЕ. 27 ian. 1902.
35 Decr. 2 maii 1877.